«Глуповское распутство» — одна из самых эзоповских сатир Салтыкова. Острейшее политическое содержание и глубокий социально-философский смысл замаскированы здесь внешне нейтральными бытовыми эпизодами. Попытки исторически умирающего дворянско-помещичьего мира поправить свое положение путем политики «сближения сословий» персонифицируются Салтыковым в истории неудачного сожительства стареющей барыни Любови Александровны и молодого крестьянского парня Петрушки.[224]
От рассказа о Любови Александровне, не устоявшей перед соблазном увлечения Петрушкой и бессильной обуздать претензии своего фаворита, Салтыков переходит к истории Глупова, поясняя смысл этого сближения аналогией с историей Древнего Рима, павшего от рук «Пастуховых детей». Варианты рукописи свидетельствуют, что при сравнении Глупова с Римом писатель старался найти наиболее точный образ для выражения своей концепции гибели старого мира. Рим пал, но Глупов, «собственно, не падает, а скорее выворачивается наизнанку». После этого зачеркнуто: «или, лучше сказать, разлагается». В окончательном тексте Салтыков устранил эту фразу, но мысль о «разложении» «издыхающего» Глупова стала одним из главных идейных мотивов очерка.
Параллель между Глуповым и Римом, перешедшая потом в «Историю одного города», возможно, была навеяна полемикой «Современника» с «Колоколом» 1861–1862 гг. об исторических судьбах России и Европы (см. статью Чернышевского «О причинах падения Рима» и ответ Герцена «Repetitio est mater studiorum»). Автор «Глуповского распутства» воспользовался историей падения Рима в целях сатирического обличения самодержавно-помещичьего строя и доказательства неизбежного его краха под действием двух причин: натиска Иванушек и «ветхости» собственных устоев.
По сравнению с очерком «Глупов и глуповцы», Салтыков углубил и художественно конкретизировал характеристику отношений между правительством («генералом Зубатовым») и дворянством («Сидорычами и Трифонычами»). Одним из поводов, обративших писателя к этим вопросам, были попытки консервативной и либеральной журналистики противопоставить дворянство как «земскую», «народную» силу чиновничеству, централизованной «бюрократии». В начале 1862 г. о «независимой» позиции дворянства неоднократно писал «Русский вестник» и, маскируя помещичье содержание реформы, обличал «излишества централизации административной».[225] Выступление такого рода Салтыков иронически обыграл в дебатах Сидорычей, взявших в обычай «подсмеиваться над Зубатовым и отрекаться от родства с ним». С другой стороны, Салтыков показал несостоятельность попыток самодержавия отмежеваться от реакционного дворянства. Салтыков писал о Зубатове-реформаторе: «Как ни рядись, как ни кумись с Иванушками, все-таки от него будет нести сидоровщиной да трифоновщиной — и ничем больше». В этом смысле «Глуповское распутство» является сатирическим комментарием к первому пореформенному году, перекликаясь во многом с критикой правительственных «мероприятий» в «Письмах без адреса» Чернышевского.
Образно-бытовые сценки, передающие историю Глупова, пронизаны страхом Зубатова и Сидорычей, инстинктивно или сознательно ощущающих, что «обойти Иванушек невозможно», и заигрывающих с ними. По внутренней логике развития сюжета Иванушки становятся главным предметом повествования.
Крестьянство, в толковании автора «Глуповского распутства», уже настолько начало сознавать себя, что не пойдет на компромисс ни с помещиками, ни с правительством. Как бы ни заискивали перед ними Сидорычи и Зубатов, — Иванушки слишком хорошо помнят свое прошлое, чтобы поверить в благожелательность своих угнетателей. Это горькое прошлое Иванушек, обреченных столетиями на голод, побои, рекрутчину, освобождает их от всяких обязательств по отношению к судьбам дворянски-бюрократического Глупова. Факт «непричастности» Иванушек к собственно дворянской «глуповской истории» и «миросозерцанию» был в 1862 г. одним из источников оптимизма Салтыкова. В этом смысле сатирик сближался с Чернышевским и Герценом. Последний писал, что «полтораста лет бесчеловечнейших истязаний, унижений» избавили русский народ от «уважения» к своим «историческим воспоминаниям», и видел в этом обстоятельстве — «задаток самобытного будущего развития».[226]
По сравнению со статьями о Кольцове (1856) и «Сказании» инока Парфения (1857) и даже очерком «Скрежет зубовный» (1860), где творчество народа рисовалось еще в тонах предположительных и гадательных, в «Глуповском распутстве» изображено начавшееся пробуждение исторического сознания народа. «Мнение» Иванушек заставило Зубатова взяться за реформу, вынудило Сидорычей политически изощряться, заигрывая с народом, и держать наготове цикл «мероприятий» — на случай бунта.
Способность народа к активным формам борьбы и завуалированные исторические примеры революционного протеста крестьян иронически обозначены в очерке понятием «неосновательности» и «неразумия» Иванушек, извлеченным из охранительной публицистики и иронически переосмысленным. Публицисты «Русского вестника», «Нашего времени», «Дня» стремились доказать «случайный» характер этих «общественных потрясений», «не основанных» на «разумных» «зиждительных элементах» истории.[227]
Но, изображая растущее влияние Иванушек, писатель не закрывал глаза на их слабость и недостатки. Революционность народных масс расценивалась им еще очень невысоко, и в этом смысле в «Глуповском распутстве» наметились уже тенденции, нашедшие свое завершение в «Истории одного города». Характеристика Иванушек, не лишенная иронии и намеренного огрубления, будила мысль о необходимости одухотворения действий народа (см. очерк «Каплуны» и прим. к нему).
Первоначально Салтыков намеревался поставить вопрос об отношении глуповцев к «утопиям» и революции. В черновых вариантах основной рукописи содержится приведенный выше отрывок (см. стр. 555), позволяющий судить о точке зрения Салтыкова на эти коренные остродискуссионные вопросы времени. Вычеркивая эти страницы, писатель, вероятно, руководствовался тем, что указание на глуповскую мысль, которая «все-таки теплится», а желания — «все-таки шевелятся», вступало в противоречие с картиной совершенного «растления» Глупова. Рассуждения об «утопиях» (обозначение социалистических идеалов), да еще со ссылкой на пример французов, «наплевавших на историю», то есть совершивших революцию, нарушали общий строй повествования о Сидорычах с их заботами о «сладком куске» и «экспедициями насчет клубнички». Характеристика философии «глуповских граждан» могла быть устранена и потому, что она требовала дополнительных разъяснений, уводящих от основной темы — изображения «глуповского распутства» перед угрозой непокорности Иванушек, которые «как-то все лезут да лезут вперед».
Очерк заканчивается апелляцией автора к искренности старого Глупова, призывом к нему сознать конец былого «величия» и добровольно расстаться со своей «тысячелетней цивилизацией». Но просветительское обращение к совести Сидорычей противостоит всему смыслу очерка, рисующему непримиримость противоречий между Сидорычами и Иванушками, показывающему невозможность взаимных уступок и соглашений между ними.
Стр. 212. Митрофан Простаков. — Образ Митрофана из комедии Фонвизина «Недоросль» (1782) не раз использовался в позднейших произведениях Салтыкова. Собирательная сатирическая характеристика этого типа дана во введении к «Господам ташкентцам» (1869–1872). См. также «Помпадуры и помпадурши» («Помпадур борьбы, или Проказы будущего», 1873), «Круглый год» (1880), «Пошехонские рассказы» (1883–1884).
Если верить «Истории» Кайданова, нечто подобное… случилось некогда с Западной Римской империей. — В «Руководстве к познанию всеобщей политической истории» (ч. 1, Древняя история) И. К. Кайданов, автор популярных в 20—30-х годах учебников истории, — по ним учился и Салтыков, — объяснял падение Рима «всеобщим развращением нравов», называя среди прочих причин «вторжение северных и других народов».
