Литмир - Электронная Библиотека
A
A

ДЕРЖИСЬ КРЕПЧЕ, ДРУЖИЩЕ!

Суббота — банно-хозяйственный день. Но сегодня генеральной уборки не было, лишь дежурная служба тщательно разметала дорожки. И о бане не слышно. Петька Стручков внимательно наблюдал за канцелярией, но узнал пока только то, что знали уже все: приехал начальник политотдела отряда подполковник Грибунин.

— Иванов, в канцелярию! — крикнул дежурный.

Ужасная команда. Наверное, никогда не привыкну к ней.

В канцелярии кроме начальника политотдела были майор Козлов, старшина Аверчук и Иванов-второй. Я представился.

— Ну, как самочувствие, Иванов?

— Хорошее, товарищ подполковник.

— Это экспромт, и при том не из лучших. — Начальник политотдела воткнул в угол рта нераскуренную трубку. — Мне доложили, что вы плохо себя чувствуете, хочу отправить вас в санитарную часть отряда.

— Прошу не делать этого.

— Почему?

— Предписанный режим могу выполнять на заставе.

— Сомневаюсь. В госпитале, по-видимому, сделали ошибку.

— Я сам настоял.

— Народ у нас самостоятельный, товарищ подполковник, — вставил Аверчук. — Сами решают: докладывать ли о происшествии на границе, где отсиживаться во время вьюги, когда и куда выписываться из госпиталя.

«Круто замешано для начала, — подумал я. — А что же будет дальше?»

Но начальник политотдела будто не слышал слов старшины. Он посмотрел на майора.

— Это весь комсомольский актив?

— Остальные на границе, — ответил за Козлова Иванов-второй.

— Так... — Подполковник задумался, механически сунул мундштук трубки в другой угол рта. — Сегодня у нас суббота? Есть предложение: вечерком посмотреть художественную самодеятельность заставы. Как?

Майор Козлов замялся:

— С самодеятельностью у нас плоховато, товарищ подполковник.

— Что случилось? Девятая застава всегда задавала тон в отряде!

— Люди новые, пока притрутся, проявят способности...

— Кое-что могли бы показать, — проговорил Иванов-второй. Начальник заставы вспыхнул, но сдержался или не нашелся, что сказать.

— Скромничаете, Кузьма Павлович, — вывел майора из затруднения начальник политотдела. — Дадим команду?

— Дадим, — неохотно согласился Козлов.

В коридоре Иванов-второй взял меня под руку.

— Тоже не веришь в нашу самодеятельность?

— Нет, — признался я.

— Это и есть тот сюрприз, на который намекал тебе.

— И для начальника заставы сюрприз?

— Нет, тут другое. Он два раза был на репетициях и уходил расстроенный. Стесняются его ребята.

— Сегодня еще больше начальства.

— Будь что будет! — Секретарь побежал куда-то, потом вернулся. — Еще один сюрприз: Топор на сцене! У парня такой баритонище прорезался — хоть сейчас в оперу.

Мне не верилось. Неужели в такое бурное время Иванов-второй думал о самодеятельности?

* * *

В этот день все казались возбужденными. Одни ждали концерта, другие готовились к нему, третьи мешали.

Аверчук сбился с ног. Он не понимал таких слов, как пожелание, просьба, совет. Во всем должна быть ясность. Захотело начальство познакомиться с людьми — построение, смотр, опрос претензий; заинтересовалось самодеятельностью — выставляй команду танцоров, певцов, музыкантов. Кто должен отвечать за эти команды? Старшина, конечно, хозяин заставы. И сейчас он заискивающе просил Иванова-второго:

— Скажи ты Сидорову, пусть сыграет что-нибудь повеселее — «цыганочку», «казачка», там, что ли. Сгорим!

— Скажу, — успокаивал секретарь, раздвигая двери между столовой и ленинской комнатой.

Аверчук приказал в первый ряд для начальства поставить лучшие стулья, лично проверил, чтобы не скрипели. Нашлась даже ковровая дорожка для избранных.

В ленинской комнате было людно, весело. Все соскучились по самодеятельности.

Подполковник Грибунин и майор Козлов сели в последнем ряду на скрипучей скамейке вместе с солдатами. Я оказался рядом с начальником политотдела.

На невысоких подмостках, обозначавших сцену, появился Стручков.

— Уважаемые зрители! Должен сразу оговориться: лауреатов среди нас нет. Заслуженных — тоже. Вы спросите, кто есть? Пойду посмотрю. — Он скрылся за кулисы, и через несколько секунд вышел в широкой блузе и смятой на клоунский манер огненно-рыжей шляпе.

Петька выдвинул на середину классную доску с приколотыми на ней большими листами чистой бумаги.

— Немножко воображения, и вам покажется, что на сцене талантливый художник. Он по памяти будет делать зарисовки наших общих знакомых.

На листе появился маленький человечек в расстегнутом полушубке и сбитой набок шапке. Лыжи разъехались в разные стороны. На сгорбленной спине — огромная снежная глыба. Внизу надпись: «Я не я, и глыба не моя!»

Петька галантно раскланялся, ожидая аплодисментов. Но их не было. Наступила тяжелая пауза. «Если кого и раздавит эта глыба, так прежде всего самого Петьку», — подумал я. Вдруг раздался восторженный крик Аверчука-младшего.

— Гали, Гали, Гали! — звонко захлопал он в ладошки. — Гали!

Зрители будто только и ждали этого сигнала. Даже подполковник Грибунин аплодировал. Неподвижно сидели лишь начальник заставы, старшина, я и сам Гали.

Теперь Стручков делал свои наброски смелее, размашистее. Вот он стройному атлету вместо головы насадил футбольный мяч. И пожалуй, азартнее всех хлопал тот, кому посвящался этот рисунок, — Березовский. Мне показалось, что на бумагу заранее наносились мелкие штрихи. Впрочем, это тоже надо уметь. У земляка, несомненно, прорезался талант.

Последний лист был вдвое длиннее остальных. На нем выросла нескладная фигура солдата со сплюснутой головой, коротким туловищем, длинными ногами, в сапогах с широкими, как колокол, голенищами. Петька еще не закончил, а многие уже узнали в набросках самого художника. Смех, аплодисменты не дали Стручкову дорисовать свой автопортрет. Петька царственно склонил голову.

— Благодарю вас. Мне очень приятно. — И в один прием сорвал с себя шляпу и блузу. — Следующий номер музыкальный. Выступает известный баянист-виртуоз... Да, да, его вся застава знает, весь отряд знает, весь округ знает... — Стручков отвернул полог одеяла. — Слушай, баянист, как твоя фамилия? Спасибо. Выступает рядовой Сидоров. Исполняется концерт ля-минор для баяна без оркестра в трех частях. Первая часть — аллегро, вторая — аллегретто, третья — винегретто. Одним словом, попурри из русских народных песен. Прошу, маэстро!

Костя вышел на сцену строгим, сосредоточенным, точно собирался делать доклад. Неторопливо, деловито устроился на табуретке, поправил заплечные ремни, положил голову на баян и сразу забыл о присутствующих. Он избрал не привычное протяжное начало, а будто дал пулеметную очередь сразу из всех пятидесяти двух клавишей. Пальцы правой руки то и дело летали снизу вверх и сверху вниз. Заискрилась, засверкала разноцветным бисером знакомая песенка «Светит месяц». Слушатели невольно в такт музыке стали притопывать ногами. Казалось, что они вот-вот пустятся в пляс. Но тут баян замер, а затем чуть слышно стал оплакивать одинокую березоньку, что во поле стояла. И я вдруг загрустил, начал вспоминать, когда в последний раз видел эту кудрявую березоньку, слушал шелест ее пугливых листьев, пил ароматный весенний сок, свертывавшийся крупными каплями на снежной коре...

Косте аплодировали дружно и долго, кричали «бис», но он появился уже в сопровождении Ратниека. Янис улыбался, но не так, как всегда, а робко, словно извиняясь за то, что взялся не за свое дело. Исполнял он национальные песни на родном языке, а на «бис» — лирическую песенку о далекой заставе. Пограничники хорошо знают эту песню, но незнакомый язык придал ей какое-то особое очарование. Нет, Янис, быть тебе до конца службы организатором самодеятельности на заставе.

Но вот уже снова появился конферансье. Он крутил в руках куриное яйцо и вызывал желающих убедиться, что оно настоящее. Кто-то, видимо, в насмешку крикнул:

56
{"b":"136656","o":1}