— Верно. Алюминиевая фляга о пряжку ремня. Такой пограничник, у которого играют фляги, котелки, пряжки, латунные пуговицы, не страшен нарушителю...

Начальник заставы не подводил итогов — они и так видны. Он вспомнил о других занятиях. Похвалил, что быстро осваиваем пограничную технику: рации, телефонную связь, средства сигнализации, оружие, приборы наблюдения. Отметил, что и стреляем прилично. По правде сказать, это было не совсем точно. Мишени не могли пожаловаться, что мы разим их в самое сердце.

А вот о пограничной подготовке, о ночных занятиях капитан ничего не сказал.

Шли на заставу без песен. И не только потому, что не полагалось петь по ночам. Настроение было не песенное.

Ленинская комната заполнена до отказа. Последними вошли начальник заставы капитан Смирнов и незнакомый пожилой майор с седыми висками и молодым подвижным лицом. Стручков шепнул мне: «Редактор окружной газеты». Петька в курсе всех дел.

Сержант Гришин постучал карандашом по стакану и стал бесцельно перекладывать листы бумаги с места на место. На границе спокойный, уверенный, неторопливый, а здесь волнуется, с тревогой посматривает на расшумевшуюся «галерку», на приезжего офицера. Наверное, думает, еще в газету тиснет:

Он кивнул Янису, и тот быстро навел порядок в задних рядах.

— Товарищи, собрались все комсомольцы, за исключением находящихся на службе. Какие будут предложения?

— Включить свет, а то секретаря плохо видно.

— Тоже верно. Разрешите отчетно-выборное комсомольское собрание заставы объявить открытым. Нам надо избрать рабочий президиум.

— Обязательно.

— Не слышу.

— Обязательно, говорю, рабочий. Бездельникам за этим столом делать нечего.

— Железняк, вы свои комментарии для выступления приберегите. В количестве?

— Трех человек.

— Других предложений нет? Персонально.

— Гришина!

— Иванова!

— Которого?

— Обоих, чтобы не обидно было! — снова выкрикнул Железняк.

— Товарищи, давайте серьезнее.

— Я серьезно.

— Будут еще предложения?

— Нет.

Проголосовали дружно. Оказавшись в президиуме, я стал внимательно наблюдать за происходящим. Подкупала какая-то товарищеская, непринужденная обстановка, несмотря на присутствие начальника заставы и ответственного работника из округа. Вот уже все затихли и внимательно следили за словами докладчика..

В центре сидящих выделялась крупная голова Яниса Ратниека. Он не мигая смотрел на сержанта Гришина. Большие, улыбающиеся глаза будто подбадривали докладчика: «Правильно, секретарь, и мы так думаем, и мы понимаем важность Решений Двадцать второго съезда и Программы партии об укреплении обороны нашего государства».

Рядом с Янисом мои земляки. Стручков «отошел» на добрых пограничных хлебах — предсказание райвоенкома сбылось. Лицо округлилось, плечи раздвинулись, под широкой гимнастеркой обозначилось некое подобие груди. Только характер не менялся. Он уже два раза подолгу засиживался в канцелярии у начальника заставы. Цель этих вызовов и бесед Петька держал в глубокой тайне, будто уж так трудно догадаться об их содержании. Ратниек тоже не случайно берет с собой Стручкова на границу (правда, пока на правый фланг, где полегче). И на собрании усадил рядом с собой.

Лягутин сам тянется к Янису. Тот приворожил его рассказами о походах рыболовецких судов в Атлантический океан. И кажется, начинает ревновать, что Ратниек предпочитает таскать за собой на границу Петьку. У Ванюхи внешних перемен незаметно, только черные глаза горят еще ярче. В них будто сияет отраженный свет снежных вершин. Докладчик как раз хвалит Лягутина. Трудный экзамен — первый выход на горный участок заставы — он выдержал. Другому земляку, Стручкову, следовало бы пригнуться, а Петька ухмыляется, даже не пытаясь отвести взгляд от сержанта. Его искривленные усмешкой губы будто говорят: «Напрасный труд, секретарь. На меня где сядешь, там и слезешь. А ведь у тебя регламент».

Мысли уносят меня в родное село. Вспоминаю свой первый отчетный доклад. Широкообъемные расплывчатые вопросы: «Идеологическое воспитание», «Организационно-массовая работа», «Культурно-просветительные мероприятия». Да, да, не что-нибудь, а именно «мероприятия»! Железобетонные формулировки с длинными цитатами, с ссылками на источники.

А сержант говорит просто, говорит о конкретных людях, не вдавливая их в заранее отлитые формы. Иванов-второй крутит головой, точно отмахивается от похвалы: он еще ничего не успел сделать, ничего! И прошлые заслуги тут ни при чем. Секретарем комитета комсомола завода он тоже стал не сразу. Сначала был комсоргом, потом членом бюро, членом комитета. А сколько набил себе шишек, поднимаясь по этой лестнице!

Но вот уже тяжело заскрипела табуретка под Янисом Ратниеком. «Это уж совсем ни к чему, — говорит его улыбка, — служу, как все, работаю не больше других. И с русским вначале шло плохо...»

В прениях первым выступил Железняк. Он почему-то пошел в атаку на редактора. Об ухищрениях нарушителей хорошо пишете. О служебных собаках — тоже здорово. Умные животные, ничего не скажешь. А вот пограничники точно на деревянных ходулях, все на одну колодку. Уж если отличная застава — так все отличники, плохая — все плохие.

Майор, одобрительно кивая головой, что-то заносил в свой объемистый блокнот.

— А разве в жизни так бывает? — с пристрастием допрашивал Железняк. — Возьмите хоть наших людей. Одно дело, скажем, Чистяков, другое — Гали.

И тут Алеша с сочным украинским выговором привел запись Архипа в журнале наблюдений. Все захохотали. Председательствующий, вместо того чтобы стучать карандашом по графину, смеялся заразительнее других.

Капитан Смирнов, как и остальные выступающие, поднял руку, попросил слова, скромно подошел к скошенной трибунке на столе у председателя. Он поддержал секретаря, что это собрание не юбилейное, а отчетно-выборное. Надо облегчить работу новому бюро и называть хорошее хорошим, а плохое плохим. Да и редактору мы должны посочувствовать. У него, по-видимому, норма: пятьдесят процентов положительного и пятьдесят — отрицательного. Иначе материал не пойдет.

— На этот раз процент отрицательного увеличится: накину за неуважительное отношение к прессе, — пошутил майор, держа, впрочем, карандаш наизготовке.

— Иду навстречу. Начну сразу с недостатков.

Лицо капитана стало строже, озабоченнее. У него есть серьезные основания для тревоги. Некоторых пограничников испугал наш горный участок заставы.

— И странно, что в числе таких оказались и комсомольцы. Мы уже привыкли: где трудно, там молодежь. По комсомольским путевкам едут на стройки Заполярья, на целину, укрощать сибирские реки. Ну а нам поручено охранять горный участок границы. Сложная задача, что и говорить. Но ведь кому, как не комсомольцам шагать по нашим кручам?..

Я смотрю на Чистякова, Яниса, Ванюху. Они сидят, как загипнотизированные. Каждая улыбка, каждый жест капитана, как в зеркале, отражается на их лицах...

Вдруг в комнату будто ворвался сквозняк. Все задвигались, захлопали. Я поймал себя на том, что не слушаю начальника заставы, и в искупление своей вины начал азартно аплодировать. Аплодисменты вспыхнули с новой силой, а вслед за ними смех. Я понял, что сделал какую-то оплошность, и нагнулся к Иванову-второму.

— Чего они?

— Капитан тебя хвалит. Валяй, аплодируй, стоит!

От моих ушей, наверное, можно было прикуривать. Хорошо, что капитан заговорил уже о другом. Я не понял, касалось ли это нашей заставы или всех пограничников. Да, конечно, всех. Начальник заставы призывал бороться с настроениями, будто в век атома, в век покорения космоса, когда враг строит планы о сверхшпионаже, о глобально-космической агентуре, об электронной разведке, наша граница отжила свой век или отживает. Попробуйте оставить ее открытой хоть на одну неделю — и сразу полезет через нее всякая мразь, как земляные черви после дождя.