Настроение майора передалось даже таким «косоногим», как Гали и Стручков. (Словечко «косоногие» было пущено Ивановым-вторым и с его легкой руки сразу вошло в обиход на заставе.) Мы перестраивались, сходились, расходились, равнялись, застывали неподвижно по команде «Смирно», поворачивались на месте, на ходу, держали равнение направо, налево, на середину. Промерзлая земля гулко отзывалась на стройную поступь наших ног.

Но вот последняя команда. Подполковник с чувством поблагодарил нас за отличную строевую подготовку, пожелал дальнейших успехов в учебе и обнадежил, что в проходящем смотре мы займем одно из первых мест в отряде.

Затем офицер штаба счел нужным особо отметить молодых: Иванова-второго, Лягутина и, к удивлению всех, Стручкова.

Петька позировал, словно перед кинокамерой. История должна знать своих героев!

Иванов-второй был бледен. Только я знал, чего ему стоило бодрое размахивание все еще не зажившей правой рукой. Секретарь наравне со всеми ходил в наряд, выполнял тяжелые хозяйственные работы. Причем после объявленного ему начальником заставы взыскания делал это с каким-то вызывающим ожесточением, точно радовался обжигающей боли в руке.

Предсказание офицера штаба сбылось. Примерно через неделю был получен приказ по отряду об итогах смотра строевой подготовки, где наша застава именовалась лучшей. В этом же приказе майору Козлову и старшине Аверчуку объявлялась благодарность.

Приказ перед строем зачитал начальник заставы. Читал он четко, отрывисто, точно подавал строевые команды. Затем с минуту выждал, чтобы перечисленные пункты поплотнее улеглись в нашей памяти, и начал уже от себя. В новом учебном году это первый бросок за лидерство в отряде, а может быть, и в округе. За ним должны последовать другие: по пограничной подготовке, тактической, стрелковой, по всем дисциплинам. На заставе не должно быть и не будет отстающих пограничников. Наш лозунг: учиться и нести службу только на «отлично».

— Разойдись! — скомандовал майор и пружинистым шагом направился в канцелярию.

День обещал быть праздничным. Повар палил поросенка из подсобного хозяйства, и запах жареного растекался по всей заставе. Старшина Аверчук распрямил свои черные брови и ходил вразвалку, улыбающийся. В ленинской комнате на полную мощность гремел радиоприемник. Некоторые солдаты крутились перед зеркалом, расправляя складки на выходном обмундировании.

Но больше всех важничал Стручков. Его усердие на строевой не осталось незамеченным: Аверчук стал назначать его старшим групп по выполнению хозяйственных работ. Уже на второй день после смотра он командовал:

— Становись! Равняйсь!

В строю стояли всего трое: Потехин, я и вновь прибывший солдат Сидоров. Он был третьего года службы, но его можно было принять за новобранца: мягкий, стеснительный, услужливый. Мы пока знали только то, что зовут его Костя, что он играет на баяне и прибыл на заставу не в порядке уравнения возрастов, а на укрепление самодеятельности.

— Топор, голову направо! И выпячивай грудь, а не брюхо!

— Чего орешь, обалдуй, трах, бах, тарабах! — громыхнул Потехин. И, словно испугавшись собственного голоса, сразу умолк, смутился.

— Разговорчики в строю! — не унимался Стручков. — Смирно! Вольно! Разобрать лопаты!

До места работы было шагов пять, но Петька опять начал строить, теперь уже с лопатами.

— Шагом марш! Смирно! Равнение направо!

Справа шел старшина Аверчук. Он не посмел поздороваться с нами, как сделал бы генерал, но и не одернул Стручкова.

Начали расчищать снег возле конюшни.

— Работай, работай, орлы! — покрикивал Петька. А сам, подлец, был без лопаты.

Последнее время я не перестаю думать, что же все-таки происходит на заставе? Внешне она не изменилась, если не считать, что на фанерных щитах во дворе вместо лозунгов появились фигуры военных, иллюстрирующие разные положения из строевого устава. Занятия идут ровно. Маршируем исправно. Недавно зажарили и слопали молодого поросенка в честь итогового приказа по строевой подготовке.

И тем не менее застава имела как бы две стороны. Одна — лицевая, с четким строевым шагом, надраенными до блеска бронзовыми пуговицами, бойкими рапортами, безукоризненной чистотой во дворе, в помещениях, на складе, конюшне. Другая — внутренняя, полная контрастов. Стоит солдатам остаться одним, и невидимые нити, связывающие их на занятиях, как бы расползаются, словно бумажный шпагат в воде. Каждый начинает дуть в свою дуду.

Про Петьку Стручкова даже мать родная говорила на вокзале: «Слава богу, теперь и из моего сына человека сделают: пообтешут, подкормят, разуму добавят. А то все глупости мальчишечьи один на себя принял».

Пока сбывается одно предсказание насчет «подкормки», а в остальном — сплошной просчет.

Раньше, в Володятине, с приходом весны у него начиналась страда: разорять грачиные гнезда. А по вечерам, чертыхаясь и кляня всех святых, мальчишки вытряхивали из своих карманов яичницу. Лука Челадан пробовал даже зашивать карманы — не помогало. Толстяку Сережке Снегирю, обычно дремавшему на поздних гулянках, Петька умудрился однажды вложить яйцо в раскрытый рот. Сережка прикусил зубами будущего граченка и потом отплевывался до самого утра.

Сейчас у Петьки все подручные средства пошли в ход. Метлы били по лбу черенками, двери выстреливали из рогаток. У Гали при построении обнаружили в кармане ветошь для чистки оружия. Портсигар Потехина оказался у Иванова-второго. Около кровати Яниса стояли сапоги Лягутина.

За один номер быть бы Петьке битому, если бы не стечение некоторых обстоятельств...

По утрам в не столь отдаленное место всегда бежишь прытко: и недосуг, и холодно — не будешь же каждый раз облачаться в шинель. Стручков ночью полил, раскатал и припорошил снежком проторенную дорожку. И по ней не только мы, а даже сам Аверчук прокатился юзом. Он метал громы и молнии, но огненную стрелу так и не использовал. Петьке повезло: его не выдали.

Сегодня воскресенье, и Стручков давал дневное представление. В ленинской комнате ожидали Иванова-второго. И как только тот появился, Петька под общий хохот присутствующих скопировал брыкание Резвого и мертвую петлю секретаря.

Случись бы этакое с самим Стручковым — посмеялись да и забыли. А тут комсомольское руководство. Ведь совсем недавно Иванов-второй брал обязательство овладеть конной подготовкой и призывал всех, кто чувствовал в этом деле слабину, последовать его примеру. Вот Стручков и издевался: «Делай, как я!» — и нырял вниз головой.

Как-то потух, будто отцвел раньше времени, Ванюха Лягутин. Первое время после возвращения с горного участка он весь сиял.

— Потрясающе! — рвал он мою пуговицу. — Бездонное ущелье! Мрачное и вместе с тем неповторимое! Внизу — беснующаяся река, а сверху — узкая полоска голубого неба. А озеро в малахитовой оправе ты видел, видел? Потрясающе! Море красок! Понимаешь, на отвесных скалах я обнаружил разноцветные куски мрамора. Интересно, были ли здесь геологи?..

И вдруг замолчал. Для меня нет ничего неприятнее, когда человек молчит. Восхищайся, ругайся, пой песни, разговаривай сам с собой — только не молчи. Вот и сейчас. Ребята хохочут, дурачатся, а он сидит в углу как неприкаянный. Я подошел к нему.

— Что случилось, Ванюха?

Собственно, я уже знал, что случилось. Вчера в курилке зашла речь о раскрытом заговоре против императора Эфиопии. Потом стали вспоминать, кто что знал о природе этой страны, о ее населении. Ну как Ванюха мог утерпеть, чтобы не рассказать об одной из красивейших рек — Голубом Ниле, о светлых тропических лесах, об Абиссинском нагорье с высокой горой Рас-Дашан. Подошел старшина Аверчук, прислушался и оборвал рассказчика: «Бездельники! Своих гор мало? А кто будет территорию заставы убирать?!»

Как, оказывается, немного надо, чтобы обидеть Ванюху.

Постепенно ленинская комната пустеет. Остаемся втроем: Лягутин, я и рядовой Сидоров.