Сентябрь в Париже выдался необычайно дождливым, и чернокожие бездельники, обычно не без вызова в это время демонстрировавшие туристам свои конголезские торсы у фонтанов на площади Форум-дез-Алль, теперь были вынуждены сидеть в дешевых брассери и ругать сопливые парижские небеса. В одной из таких недорогих пивных, где всегда полно цветных и где под столом постоянно шастают чьи-то голодные бесхозные собаки, Берзак и нашел Павлинского, когда настала пора вводить его в дело. Берзак притормозил возле пивной, где под тентом на открытом воздухе расположился наш ковбой, задрав худые ноги в черных с бляшками казаках, потягивая свой второй (заменявший ему обед) стакан немецкого пива.

Берзак дважды нажал на клаксон и властным нетерпеливым жестом поманил Моржа в автомобиль. На тесной Рю Де Пэ он не мог прижаться ни влево, ни вправо из-за плотно застывших в неестественных позах moto с оставленными на их рогах блестящими шлемами и цепями, крепко обхватившими до поры задранные в воздух задние колеса, и запирал движение, пока весь расслабленно вихляющийся Павлинский, вращая худым черно-левисовым задом, расплатившись, не дохилял и не уселся, наконец, в машину.

— Мы едем в приличное место, мосье Павлинский, я вас предупреждал об этом, разве вы не могли надеть по этому случаю пиджак?

Взвизгнув по мокрой брусчатке провернувшимися от нетерпения колесами, машина, рыскнув влево и вправо, рванулась своей зализанной никелированной мордой в сторону Сены. Зэро назначил им на двенадцать, и Берзак нервничал, успеет ли к своей зи-зи на послеобеденную сиесту в Дефанс. С утра, едва вырвавшись из-под недреманной секи мадам, он уже четыре раза звонил в Дефанс, но Мадлен трубку не брала. Звонить при Павлинском Берзаку не хотелось, поэтому он еще больше злился и нервничал. Не хватало еще, чтобы эта провинциалка на мною же снятую квартиру водила к себе мужиков! — думал он, выруливая на Риволи и устремляясь в сторону Конкорд.

— В присутствии мосье Зэро постарайтесь не дышать в его сторону, — не поворачивая головы, прошипел он Павлинскому и до самого конца пути больше не проронил ни слова. Только сворачивая с Шонс Элизе в сторону Рю Франсуа Премьер, когда дальние кубики Дефанса скрылись из виду, вздохнул со всхлипом, скосив глаза на безмолвствовавшую трубку радиотелефона.

— Я посмотрел его досье, — с ходу после дежурных бонжур-сава[4] сказал Зэро.

— Досье хорошее, я бы даже сказал — отличное!

Зэро, сделав блаженную гримасу, по-кошачьи почесал за ухом.

— Там все кстати: и то, что коммунист, и то, что сидел, и то, что в экономическом колледже учился, — все кстати! И главное, главное! — Зэро назидательно поднял палец: — Главное — что еврей! — видя слегка вытянувшееся в удивлении лицо Берзака, Зэро кивнул: — сейчас вам все станет ясно, мой друг, сейчас я все объясню. Во-первых то, что коммунист поедет заниматься нашим делом, снискает ему там особенное доверие. Коммунисты в СССР еще долго будут держать реальную власть. То, что он учился в экономическом колледже…

— Три недели, — не удержавшись, вставил Берзак.

— Не важно! Русские всегда были рабами бумажек и анкет, а факт его учебы запечатлен в его биографии документально. Теперь — его еврейство! Это очень важный аспект, — Зэро, смакуя собственную гениальность, стал говорить медленнее, чтобы сокровенный смысл его слов был Берзаку более понятен: — Евреи в СССР всегда пользовались уловкой, что, если какой-нибудь гешефт зажимался властями, евреи сразу обвиняли власти в антисемитизме. Это просто и безотказно действует. Власти, пугаясь обвинения в фашизме (у них в России это просто волшебное слово) пугаясь таких обвинений, они идут на попятный, и евреи делают любой антигосударственный гешефт.

— Хорошо, я оценил остроумность вашей идеи, — подхохатывая, вставил Берзак. — Но как быть с его уголовным прошлым?

— Я подумал так, — Зэро откинулся в кресле, переведя его в режим качалки, и продолжал, уже обращаясь к потолку своего кабинета: — Я подумал так: если факт сидения в тюрьме нельзя скрыть, надо поставить его на пользу. Во-первых, в России, где витает дух тюремной романтики, это не так уж и плохо и даже позволит нашему ковбою легче контактировать с криминалами в теневом бизнесе. А во-вторых, если по-умному составить легенду, можно придать мосье Павлинскому совершенно очаровательный романтический ореол страдальца и борца за идею. Например, скажем, он сидел за то, что делал во Франции коммерческое радиовещание еще тогда, когда не было разрешающего закона.

— Но ведь это радиопиратство, и в России это тоже преступление!

— Ерунда! В рекламе нашего радиопроекта эта выдумка создаст ему прекрасный имидж борца. В России это любят. Тем более что закон в России пользуется гораздо меньшим уважением, чем американские рок-н-роллы, которые мы будем им вешать на уши.

— И Жака Бреля, и Мишеля Пол Нареф, и Патрисию Каас, — с жаром добавил Берзак.

— Ну, это само собой, — кивнул Зэро и, сглотнув слюну, добавил: — А теперь пригласите его.

Впервые в жизни Моржичек Павлинский летел куда-то самолетом. Да и не просто летел! Летел бизнес-классом, да еще куда и зачем летел! Он летел в Москву, заниматься большим бизнесом. Ах, если б его видела сейчас тетя Фрида! Каким важным стал ее Моржик! Какой на нем галстук, какой портфель у него в руках! Ах, если б его видели портовые кореша, они бы сказали: Морж, ты забурел! С какими важными господами он теперь запросто сидит в первом салоне самолета Эр Франс…

Чтобы совсем быть похожим на бизнесмена, как он сам себе это представлял, Морж открыл портфель, достал инструкции, полученные им от Зэро, и принялся внимательно их изучать.

Краем глаза он заметил, что документы, извлеченные им, произвели большое впечатление на русскую блядь, дотоле скучающе глядевшую в иллюминатор на облака. Она принялась томно улыбаться и косить глазки на молодого симпатичного французского бизнесмена, каким он и сам себе хотел казаться.

Параграф первый инструкций гласил: Вести себя с русскими предельно самоуверенно и даже нагло. Русские не имеют опыта общения в условиях капиталистического предприятия, но, мечтая в него попасть, с благодарной готовностью примут любое хамство, посчитав, что так надо. Зато управлять ими в роли надсмотрщика в пробковом шлеме с плеткой в руках будет куда как легко!

Моржичек откинулся в кресле и блаженно улыбнулся в кресле. Инструкция ему явно нравилась.

Лена чувствовала легкое неудобство от того что Морж назначил ей рандеву не в офисе, а на служебной квартире. Однако когда она приперлась таки пешком на четвертый этаж, при этом почти не опоздав — в одиннадцать сорок вместо онз пиль,[5] как было обговорено, то от увиденного, она мягко выражаясь офигела.

Морж открыл ей не сразу, а только после четвертого длинного звонка. Наряд его состоял из капроновых гольф, трикотажных полу-кальсонов, которые носят гонщики — велосипедисты и бардового пиджака, одетого на голое тело. В прокуренные ноздри так шибануло килотонным перегаром, что она невольно полезла в сумочку за таблеткой.

— Антре, тю ет онкор ан ретард,[6] — пробурчал Морж и прямо как был в пиджаке, полез в разобранную двухспальную кровать, которая занимала почти половину апартаментов. Только теперь Лена обратила внимание, что они были не одни. Рядом с Моржом в кровати лежала голая девица, в которой Лена без труда узнала Галку Шнеерсон, с которой они учились вместе на филфаке университета. Галка громко храпела. На ковре у галкиного изголовья благоухала лужа подсыхающей блевотины.

— Же не фезе па ле проприте, ескюзе муа,[7] — сказал Морж, отхлебывая из горлышка божоле нового урожая, и не предложив Лене сесть, махнул рукой давая знак начинать.