— Да ну ее!..
Что-то на третьем часу гульбы в дальнем конце стола произошло некоторое смятение, вроде внезапно вспыхнувшего и тут же потухнувшего скандала; все так и подумали, что это чуть было драчка не приключилась в конце стола, но на самом деле это на пир явился Зеленый Змий. В тот раз он принял обличье фронтовика: на нем был китель без погон, диагоналевые галифе, поющие сапоги и плоская фуражка, заломленная на затылок. Несмотря на то что уж какое поколение глуповцев сменилось с той поры, когда искуситель в последний раз бесчинствовал в городе, все присутствовавшие на пиру шестым чувством постигли — это Зеленый Змий. Искуситель понял, что узнан, и начал куражиться; он сказал шестнадцать тостов подряд.
— Дорогие соратники и прочие тыловые крысы! — например, говорил он. — Мы свое дело сделали: разгромили лютого врага, изничтожили его логово и теперь имеем полное право пить до потери пульса. К чему лукавить: в этом благостном деле я вам задушевный товарищ, и вообще я первый помощник при горемычном вашем житье-бытье. Не скрою — была меж нами размолвка, но благодаря искрометной деятельности ваших орлов-руководителей опять вам без меня никуда, поскольку я есть теперь столп товарно-денежных отношений. Так за что, братцы, пьем… А вот за что: пусть этот пир будет пир вечный, пир до последнего человека!
На шестнадцатом тосте, посвященном всемирно-историческому значению «чудо-богатыря», новый председатель горсовета Феликс Анисимович Казюлин, присланный откуда-то очень издалека и поэтому не признавший Зеленого Змия за такового, не вытерпел и сказал:
— А не много ли вы на себя берете, товарищи победители?! Ишь какие прыткие: и врага они сокрушали, и логово его привели к нулю, и опять же замахиваетесь на всемирно-историческое значение!.. Осади назад! — вот что я вам скажу, дорогие граждане! Вы думаете, что вы победители? Это мы победители, то есть те, кто стоял у государственного руля! А вы, ребята, просто-напросто исполняли гениальные предписания. Да еще вы их довольно халатно исполняли, потому что вопреки установке «на чужой территории и малой кровью» вы разгромили врага в непоказанные сроки и черт-те знает какой ценой! Короче говоря, это мы победители, а не вы! Вот мы-то и запируем! А вы все — марш картошку копать!
И все прямо из-за стола пошли по огородам картошку копать, включая самого Зеленого Змия, который малодушно перед новым председателем спасовал. За оголившимся столом, уже обезображенным в результате трехчасовой гулянки, остались только Казюлин и Проломленный-Голованов. Казюлин сказал:
— Эти-то чудо-богатыри, я гляжу, за войну разных мыслей поднабрались.
— Не без того, — с тоскою в голосе отвечал Проломленный-Голованов. — Да и как их не поднабраться, если они пол-Европы пешком прошли. Тут сейчас один пел с вражьего голоса: дескать, в Германии улицы с мылом моют… Я этого болтуна, наверное, приберу.
— Обязательно прибери! Вообще есть у меня такая думка, что мы народ несколько распустили. Ну, ничего: если мы с тобой культурного немца уконтрапупили, то неужели нам с родными лопарями не совладать?! Нет, я их в бараний рог согну, а своего достигну!
— Я тебе прямо скажу, товарищ Казюлин: мы тут с Милославским до тебя такого наворотили, что уже ничего нам не остается, как и в дальнейшем гнуть их в бараний рог. В результате строительства сейчас такая зыбкая наметилась ситуация, что ужасаться все должны власти трудящихся на местах, иначе нам с тобою несдобровать.
— Золотые слова! — согласился председатель Казюлин. — С завтрашнего дня начинаю всех ужасать.
Это свое обещание председатель Казюлин сдержал с лихвой и в такой трепет погрузил город, что глуповцы вынуждены были его крепко зауважать. Полюбить нового председателя они не то чтобы полюбили, но как было не проникнуться искренним чувством к государственному человеку, который, пожалуй, и строение атмосферы мог перекроить по желанному образцу? Такие несусветные подозрения навеяли им вот какие казюлинские дела…
Сначала председатель тем взял на испуг город, что обратно переселил в леса бывший безначальный народец, обнаруженный познавательной экспедицией, обвинив его в том, что-де в сорок втором году идеалисты жгли на лесосеках костры, приманивая немецких парашютистов: как это ни удивительно, в предательство переселенцев глуповцы поверили единогласно, невзирая на то что город был так же удален от линии фронта, как от китайской провинции Сичуань. Когда в сорок шестом году разразился внеочередной голод, Феликс Анисимович проанализировал положение в деревне, нашел, что здешнему хлеборобу слишком вольготно дышится, и распорядился реквизировать в пользу города всю наличную животину, за исключением только собак, кошек и тараканов, а чтобы деревенский народ от крайней бескормицы не разбрелся, велел обнести бывшую Болотную слободу колючей проволокой в три кола. Особое впечатление на глуповцев произвело поступление в свободную продажу убойной силы копеечного вина, которое начала производить красильная фабрика имени XI-летия Великого Октября; приятное изумление вызывало то обстоятельство, что вино это было намного дурнее водки, а стоило чепуху; немудрено, что многие в Глупове прониклись почтением к председателю Казюлину еще и как к выдающемуся химику, плюс блестящему экономисту, плюс радетелю о народном благосостоянии.
Затем случилась история с футбольной командой «Красильщик», которая в сорок седьмом году была сформирована Феликсом Анисимовичем из престижных соображений. Этой команде были созданы такие марсианские условия для личной жизни и совершенствования спортивного мастерства, что команда довольно скоро пробилась в первую лигу и поэтому слишком далеко зашла в понимании о себе. Одно время футболисты из «Красильщика» прямо-таки терроризировали город: они артельно буянили в ресторане, сразу после войны открытом при автобусной станции, регулярно били уличные фонари, раздевали до белья припозднившихся горожанок и даже стригли прохожих большими портновскими ножницами да еще издевательски требовали за стрижку четыре рубля пореформенными деньгами. Команда буйствовала до сезона пятьдесят первого года, когда она проиграла ярославскому «Шиннику» принципиальную встречу, за что председатель Казюлин и велел ее в полном составе арестовать. После многочисленных очных ставок, бесед с болельщиками и допросов, на которых, например, спрашивалось: «Ты почему, мерзавец, на шестнадцатой минуте не сделал передачу на правый край?» — команда получила в общей сложности 137 лет лишения свободы и была этапирована в Северный Казахстан; осужденные все были ребята юные, без царя в голове и, едучи в «столыпинце», всю дорогу орали песни.
Тренер же «Красильщика» был расстрелян лично Проломленным-Головановым; рано утром, только развиднелось, начальник милиции вывел тренера во двор допра и приказал:
— Становись на колени, фашистская морда!
Тренер сказал ему:
— Ни за что!
— Чудак… — молвил Проломленный-Голованов уже в иной интонации, сочувственной, даже покровительственной отчасти. — Ты пойми, чудак, противно же падать на этот бетонный пол! Грохнешься, как куль с дерьмом, только шум от тебя пойдет. А на коленях стоючи — раз, и сковырнулся по-тихому, как заснул. Если желаешь, я тебе окажу товарищеское участие и кокну из «вальтера», а не из отечественного ТТ. Потому что из «вальтера» филигранная такая получается дырочка, будто кто ее просверлил, а из ТТ бац — и полголовы нету…
Эта последняя ласка подействовала на тренера таким образом, что умирал он, заливаясь благодарственными слезами [49].
В том же пятьдесят первом году Феликс Анисимович ввел в Глупове гражданскую униформу, с тем чтобы стимулировать единение народа вокруг его линии на острастку: мужчинам присваивались габардиновые костюмы темно-синего цвета в реденькую полоску, женщинам — те же габардиновые костюмы, но только юбочные, а не брючные, юношеству — «бобочки», то есть короткие курточки из вельвета, детворе — стилизованные матроски; кроме того, сильному полу предписывалось носить так называемый «политический зачес», а прекрасному полу — укладывать волосы этаким барашком, барашком. Проломленный-Голованов лично контролировал унификацию внешности горожан и серьезно опасался волнений на этой почве, но ни одного строптивца ему обнаружить не удалось, потому что в то время глуповцы больше всего на свете боялись подозрения в буржуазном индивидуализме.
