Деятельность Алексея Федоровича с самого начала не задалась. Он было продолжил строительство видообзорной каланчи, но дело закончилось на фундаменте, так как негодяй-подрядчик прикарманил суммы, отпущенные на ее возведение, и сбежал в Америку с одной глуповской попадьей. Но зато Алексею Федоровичу удалось восстановить городскую гимназию, сожженную в градоначальничество Перехват-Залихватского, вот только каменщики то ли по недосмотру, то ли из классового умысла замуровали парадный вход, и гимназисты с преподавателями вынуждены были пользоваться специальным лазом, прорубленным на уровне первого этажа, к которому были пристроены вечные временные мостки.

Вообще, за что бы Алексей Федорович ни брался, снедаемый самым отеческим чувством, благими побуждениями и либеральной ориентацией, все у него получало превратное воплощение, все выходило так или иначе наперекосяк. Он вернул глуповскому простонародью урожденные имена, но поскольку многие уже не помнили, как они прозывались до пришествия эпохи единообразия, то в городе появились такие нелепые фамилии, как, например, Двадцатьпятов, а некоторые грамотеи, на литературных героев глядючи, превратились в Онегиных да в Печориных, и даже один человек присвоил себе фамилию Отечественные-Записки. Алексей Федорович отменил телесные наказания, но таковые до того вошли в плоть и кровь местного обывателя, что в былые времена иной раз не посекут его в съезжем доме за какую-нибудь злокачественную догадку и ему как-то не по себе, —  и поэтому немедленно народилась мода на уличные бои, так что недели не проходило без того, чтобы Большая улица, скажем, не побила Дворянскую и, таким образом, не аукнулась бы дикая старина. Алексей Федорович взял за обыкновение раз в три дня демократически прогуливаться по Соборной площади, демонстрируя подданным, что он отчасти тоже человек смертный, но несмышленые мальчишки забрасывали его дерном, а как-то раз чуть-чуть не побили ломовые извозчики, которые с пьяных глаз его приняли за цыгана.

Закономерно возникает вопрос: почему все передовые начинания градоначальника Саркисова претерпевали неожиданные и, в общем, вредные превращения? Причиной тому могла быть следующая особенность нашего прогрессиста: он редко когда в состоянии проследить ход эволюции желаемого в действительное, потому что у него и времени-то, и сил-то нет прослеживать этот ход, ибо у нас куда ни ткнись — везде конь не валялся. Возможно также, что существо начинаний градоначальника как-то не отвечало химическому составу той почвы, на которой им предстояло взрасти и дать запрограммированные плоды. Равномерно не исключено, что, так сказать, передаточный слой, через который проходит преобразующий импульс, а именно ближние и дальние присные прогрессиста, искони сложился таким окаянным образом, что он неизбежно искажает этот импульс, откликаясь не совсем соответственно на него, а то и как-нибудь совсем несоответственно откликаясь. Это соображение представляется особо правдоподобным, так как некоторым образом государственное самочувствие вполне в характере русского человека, так как он частенько сам себе правительство, парламент, верховный суд и ему, конечно, неймется проявить свою суверенность путем прибавления чего-либо или убавления чего-либо от входящей инициативы. Так уж устроен наш соотечественник, что если через него пропустить электричество, то на выходе обозначатся коли не молочные сосиски, то уж, во всяком случае, не электричество.

Вот характерный тому пример… Утром 19 февраля 1861 года, когда вошел в силу манифест об эмансипации крестьян, то есть упразднении крепостной зависимости, в бывшей Болотной слободе, население которой при градоначальнике Василии Ивановиче Лычкине было выписано в черносошные крестьяне, произошли серьезные аграрные беспорядки. В глуповской летописи они описываются таким образом, что будто бы утром 19 февраля толпа мужиков, по обыкновению вооруженная вилами, косами, оглоблями и серпами, явилась к резиденции градоначальника и потребовала его для решительных объяснений. Алексей Федорович вышел на крыльцо и поинтересовался спросонья, подозревая, что он накануне своих подданных зачем-нибудь созывал:

— А что, ребята, какое сегодня у нас число?

Один малоросс, примкнувший к беспорядкам из любопытства, а вообще заглянувший в Глупов для сбора пожертвований на ремонт собора, сожженного татарами в 1242 году, ответил на это шуткой:

— Числа не знаем, бо календаря не маем, месяц у неби, а год у книжице.

— Это еще что за революционист? —  нахмурясь, спросил Саркисов.

Мужики стали осматриваться по сторонам, отыскивая глазами веселого малоросса, но он точно сквозь землю провалился, и это сверхъестественное исчезновение дало летописцу повод намекнуть на участие в беспорядках нечистой силы — видимо, летописец, освещавший события тех переломных лет, большой был конформист; он так и пишет: «Не иначе как враг человеческий подбил мужиков на смуту, ибо глуповцы испокон веков отличались покладистым нравом, отлично мирными повадками и почитали установления высших властей наравне с родительским благословением, так что даже в самые тяжкие времена выглядели счастливейшими людьми».

— Говорите откровенно, собачьи дети, —  между тем продолжал Саркисов. —  Вы что это надумали — бунтовать?!

— Зачем бунтовать? —  ответили из толпы. —  Бунтовать нехорошо, мы свою христианскую должность замечательно понимаем.

— Ты нам, батюшка, вот что скажи, —  послышался другой голос. —  Земля-то за нами останется, как мы выйдем в вольные хлебопашцы?

— Накось выкуси! —  ответил Алексей Федорович и сделал народу кукиш.

— Ну так будь все по-старому: мы ваши, а земля наша. Как были мы дворянами, так дворянами и останемся.

— Да какие вы, к дьяволу, дворяне?! Вы глупый бородатый народ, и более ничего!

— Как же не дворяне? У каждого свой двор существует, стало быть, мы дворяне. А воли нам твоей даром не нужно.

— Вот возьми их за рупь двадцать… — растерялся градоначальник.– То вы с самого Бориса Годунова бунтуете на предмет эмансипации, то вдруг воля вам не нужна… Я вас, православные, отказываюсь понимать. Это какие-то бред и грезы…

— А чего тут понимать? Волей сыт не будешь — вот и вся умственность.

На этих словах толпа согласно заволновалась.

— А как насчет «не хлебом единым»? —  слукавил градоначальник, надеясь со стороны религиозной морали задеть глуповцев за живое. —  Бога вы не боитесь, вот что я вам скажу!

— Бога мы очень даже боимся, —  ответили из толпы, —  но от воли отказываемся, извините за выражение, наотрез. Ведь с голоду все подохнем без земли-то, либо окончательно сопьемся без попечения и надзора.

— Напрасно вы беспокоитесь, православные. Без привычки, конечно, воля вам не с руки, но по прошествии времени даже такие сарматы, как вы, и те осознают все выгоды нового положения, и ваши обстоятельства устроятся по общеевропейскому образцу.

— Знаем мы эти песни! Орехи будут, когда зубов не станет. Тогда градоначальник насупился и сказал:

— Ну, коли вы не хотите понять никаких резонов, то во мне тушуется Марк Аврелий и просыпается Чингисхан!

— Ну, посеки, —  послышалось предложение из толпы. —  Душу-то не рви, а возьми и для спокойствия посеки.

— И посеку!

— И посеки…

— И посеку! А ну, кто тут желающий пострадать?

Из толпы вышел здоровенный мужик, расстегнул штаны и — по лицу было видно — внутренне приготовился к экзекуции. Саркисовские опричники распластали его на лавке и принародно начали, что называется, вгонять через задние ворота политическую науку. Мужик только как-то сладострастно кряхтел и время от времени подмигивал толпе левым глазом — мол, ничего, ребята, за общее дело можно и пострадать.

Когда экзекуция совершилась, страдалец поднялся с лавки и как бы рассеянно произнес, застегивая штаны:

— А со свободой мы все-таки не согласны.

После этого случая градоначальник надолго слег; в сущности, с ним приключился продолжительный нервный припадок той же примерно симптоматики, что и любовная лихорадка. Надо полагать, подкосило градоначальника именно то, что мужики из бывшей Болотной слободы сбили его с прогрессистской платформы и заставили прибегнуть к такому средству политического просвещения, которое он не только не одобрял, но и принципиально исключил из традиционного арсенала. Вдобавок повстанцы, как будто назло, —  хотя в действительности скорее всего что с горя — в течение двух-трех дней пропили под гребенку все свое движимое, а также частично недвижимое имущество и впали в конечную нищету, от которой они кое-как оправились только к началу следующего столетия.