Беглец заглянул в чаши. В первой были остатки прокисшей толоконной каши, исклеванной птицами; в другой — куски сгнившего мяса. В двух остальных лежал хлеб. В одной Пубскарь нашел черствую и жесткую лепешку. В последней чаше он увидел краюху свежего еще хлеба, жадно схватил его, согнав двух негодующих ворон.

Потемневший от времени, дождей, снегов и солнца идол смотрел на вора и святотатца выпученными очами своими укоризненно и строго. Не верующий ни во что, кроме золота, купец рассмеялся:

— Че серчаешь? Не оголодаешь, чать, пугало лесное. Жуй гниль мясную. А не хошь, дак погоди маненько и еще нанесут тебе еды смерды...

На шестой день утром беглец выехал на вершину песчаного увала и снова внимательно оглядел днепровский стрежень. Ему показалось, что далеко в верховьях реки белеют точки многочисленных парусов. Купец подождал немного, думая, что какой-то неведомый караван спускается вниз и он увидит, кто это. Но белые точки вскоре растворились в утренней дымке. Пубскарь так и не понял, были в той стороне лодьи или его обманули блестки на воде от встречь светящего солнца.

Беглец перевел взгляд на дальний противоположный берег. С середины Днепра прямо в его сторону плыл рыбак в челноке.

«Как бы не спугнуть удачу, — подумал он. — Рыбачок, чать, под увалом пристанет. Надобно опередить его.»

Рыбак не видел всадника, поскольку тот предусмотрительно встал за разлапистый куст. Купец спрыгнул с седла, привязал коня к орешине и, пригнувшись, скользнул к распадку. Отсюда узкая тропка вела зигзагами вниз.

«Тут он меня не приметит», — сообразил Пубскарь и стал прыжками, увязая по колени в рыхлом песке, спускаться к берегу...

Внизу полочанин спрятался за огромный валун, вросший в песок, и внимательно огляделся. В десяти шагах перед ним стоял ветхий шалаш, около которого курился костерок. Пубскарь лег на живот и проворно пополз к шалашу.

Рыбак, дряхлый старик, неторопливо загребая веслом, пригнал, наконец, свой челнок к берегу, кряхтя вылез из него и привязал веревку к колышку, вбитому в песок. Он минуту постоял, глядя на реку и потирая поясницу, потом повернулся и, не торопясь, побрел к костру.

— Царь водяной нонче благо дал мне. А русалки много рыбки в сеть нагнали. И в вершах лещей вдосталь. Придут сынки с войны, будет чем угостить, — бормотал старик себе под нос. — От толечко все ли шестеро воротятся... И-эх, горюшко наше. Сижу яз туточки, покой тешу: не летят округ меня стрелки каленые, не звенят мечи булатные. А каково сынам моим... Двое туточки вчерась были, рыбки взяли для княжецкого угощения. В лодиях к Чернигов-граду со князем Святославом поспешают супостата бить. Сказывали, четверо со Свенельдом на печенега пошли... Хорс! — старик обратил подслеповатый взор к солнцу. — Оборони их от смертушки. А ежели... — он не закончил.

Сначала рыбак услыхал громкий предостерегающий возглас с горы:

— Берегись, дед! Сторожись!

И вслед за этим мгновенная, все заполняющая боль в спине сломала его тело. Рыбак повалился в костер и уже не ощущал палящего жара взметенных им малиновых углей.

Пубскарь, держа в руке окровавленный меч, глянул вверх: там, на увале, стояло несколько всадников. Убийца стремглав ринулся к челноку. Клинок легко рассек веревку. Мгновение — и беглец оказался в лодке.

После первых же гребков Пубскарь оглянулся и увидел, как по берегу к нему бегут двое молодых гридей с обнаженными мечами в руках. Третий не удержался на крутой тропе и, взметая песок, кубарем прокатился саженей десять вниз. Но воин тут же вскочил на ноги, рванул из-за плеча лук, и стрела с грохотом ударила в борт челнока. Пубскарь напряг усилия. Когда преследователи подбежали к воде, беглец был уже саженях в пятидесяти от берега.

— У-бег! — воскликнул раздосадованный сотский Мина. — Стреляйте же, братие! А-а, куда там... Все! Не попасть! — и с досады отбросил в сторону тяжелый меч. — Эй, Чекша, — сказал он уже спокойнее. — Глянь, што со стариком.

— А ча глядеть-та, — отозвался гридень. — Готов старик. Насквозь он его просадил, душегубец. Чать, сам видел. Однако ж достать рыбака из огня надобно...

— Коня жалко, — вслух сокрушался Пубскарь, споро работая веслом. — Пешим далеко не уйдешь... Придется на челноке покамест... Эта речка малая, кажись, укроет меня, — решил он, заметив один из многочисленных притоков Днепра. — По ней поплыву.

К полудню лодка углубилась в речушку верст на десять. Беглец правил посредине, боясь заблудиться в многочисленных протоках. Но свернуть все же пришлось: невдалеке послышался дробный перестук копыт. Пубскарь укрылся в прибрежных кустах. Он видел, как через брод, тут оказавшийся, переехал всадник. Когда он выбрался на противоположный берег, конь под ним заискрился от речной воды.

Далее все пошло непонятно: наездник вдруг натянул поводья, покачнулся в седле и мешком свалился в траву.

— Козарин! — определил Пубскарь. — Ранетый, видать? Полочанин ждал долго. Упавший с коня не подавал признаков жизни. Тогда купец решился. Несколькими взмахами весла он достиг противоположного берега. Человек лежал, раскинув руки, на кулак был намотан повод.

«Потому и конь не ушел, — сообразил Пубскарь. — А хорош коник. Нисийской масти»

К богато украшенному седлу был приторочен лук в чехле и колчан, в котором покоились всего три стрелы, но зато с орлиными перьями.

— Хан, — удивился Пубскарь. — И, видать, не из малых. — Цепкий взгляд купца сразу определил ценность оружия, брони и одежды кочевника. Одежда была порвана местами, на броне — следы от жестоких ударов. Левый бок сочился кровью.

Пубскарь встал на колени, приложил ухо к груди хазарина. Кочевник дышал. Купец сходил к реке, зачерпнул шлемом воды, вернулся. От первых же брызг в лицо хазарин вздрогнул и открыл глаза.

— Пи-ить, — прошептал он.

Пубскарь приложил край шлема к пересохшим губам раненого, тот отпил несколько глотков и вдруг глаза хана грозно сверкнули.

— Ур-рус-с! — скрежетнул он зубами, и рука проворно метнулась к рукояти кинжала.

— Постой! — отскочил Пубскарь. — Вас я ищу! Я кардаш[118] кендар-кагана Азиза. Вот мой знак. — Купец вынул из-запазухи синюю полоску шелка с золотыми письменами.

— Ах-х! — Хазарин расслабился. — Болит... Огонь в боку... Копьем достали. Как больно...

— Кто ты?

— Я? Ты не знаешь... Я Альбаид-тархан.

Пубскарь присвистнул.

— Дак ты ж с воями своими под Чернигов-градом должен быть?

— Были... — Губы тумен-тархана искривила мучительная гримаса. — Аллах позабыл нас... и удача отвернула свое лицо... Мы разбиты. — Дыхание кочевого владыки со свистом вырывалось из горла. Ему трудно было говорить, и он скорее бредил наяву, чем осмысливал происходящее. — Как жжет мое тело огонь раны... А душа сгорает от позора.

— Сказывай. — Пубскарь снова поднес к губам хазарина шлем с водой.

— Мы уже почти разбили ворота Чурнагива... Еще миг и... А тут, откуда ни возьмись, воины из леса...

— Откуда же они взялись?

— Не знаю... Видел только, что это воины кара-булгар, турку и меря и также много урусов...

Пубскарь задумался: «Чернигов-град устоял. Козары и там побиты... Куда теперь мне путь указан? В Козарию? Но пешим туда не дойдешь, конь надобен. А конь вот стоит...»

— Помоги подняться, — хрипел тем временем Альбаид-тархан. «Этому не выжить!» — решил Пубскарь, глядя на распростертого хазарина.

— Ты что-о! — рванулся вперед тумен-тархан, увидев в руке собеседника обнаженный меч. — Назад, уррус-кяфир! А-а-а... — и хазарин запрокинулся, пронзенный острым клинком в горло.

Нисиец золотистой масти, высокий и могучий ханский жеребец сразу взял крупным наметом. Пубскарь сидел на нем ссутулясь, и был похож на могильную птицу — ворона. Перед беглецом среди редких перелесков открывалась степь: дорога предательства, словно жестокий сыромятный бич, гнала изменника земли Русской в чуждую даль. Там, у моря Гирканского[119], в городе Итиль-келе остановит он бег иноходца, если...