— …э-э-э…эти армяне всех купили. У них, знаете, сколько денег? Мешки! Сейчас в НКО забастовки, никто не работает, а деньги все получают. Откуда у них деньги? Вы знаете, и в Сумгаите всё делали армяне.

— ?..

— Да-да, они ходили и резали армян. Один армянин зарезал четырёх человек. Знаете, какие они жестокие? Как фашисты! А наши даже прятали армян под кроватями.

— Ты знаешь,— говорит тот худенький, небритый, может быть студент, переходя в запале на «ты»,— их три миллиона, а нас — семь! Мы, весь народ, как один, встанем и пойдём, и умрём за нашу землю! Как один человек,— говорит он и поднимает вверх руку со сжатым сухоньким кулачком, и глаза его горят, и мне вспоминаются те, лысые, голые по пояс, крепкие, как кегли, которые штурмовали с пеной на губах армянские кварталы.

Поезд отошёл в полночь, говорили мы до трёх, а потом они выяснили, что у меня жена — армянка, и замолчали, сказав перед этим что-то друг другу. Они смотрели в пол и улыбались, словно сожалели о потраченном на меня времени, качали головами и говорили: «Нет-нет, ничего, не бойся»,— а я говорил, что не боюсь. «У нас есть азербайджанская пословица,— сказали они,— кто твоя жена по национальности, такой ты человек и есть. Нет, нет, ничего, не бойся».

Мы легли спать. Окно в купе оставалось открытым, и, прежде чем заснуть, я успел подумать: «Сейчас завернут тебя, Саня, в одеяльце и выкинут в окошко, и никто тебя в этой степи не найдёт». А мимо окна с грохотом летела ночная степь, чёрная степь без огней, тело моё моталось на узенькой полке, а в голову лезло: «Завтра будет утро, утро будет завтра…»

Утром я проснулся чуть позже моих ночных собеседников. Я открыл глаза и увидел, что эти милые люди, так любезно оставившие меня в живых, уже вертикальны, выглядели они пожеванно и хмуро, на меня — никакого внимания, я перестал их интересовать, переговаривались они вяло, односложно.

Прощались мы вполне мирно, с шутками:

— Передай привет своим друзьям-армянам.

— Обязательно передам.

Я спросил, где они работают. Двое оказались работниками обкома, а третий, тот худенький и небритый, собиравшийся ещё вчера идти всем народом, оказался служителем муз — выпускником института культуры.

Дальше в купе я поехал один. За окном бежала серая холмистая пустыня с клубками колючек; иногда проскакивали деревья, каналы, канавы, низкие домишки, запутавшиеся в зелени, загаженные станции, гуси, лошади, отары овец и виноградники — всё это быстро продёргивалось мимо скачущей лентой и надолго замещалось всё той же клочковатой пустыней. Равнинный Азербайджан — богатейшая земля, лежащая в беспорядочном хламе,— моя родина.

Состав снижает скорость и медленно ползёт вдоль заграждений. Это граница с Ираном. С нашей стороны — два ряда колючей проволоки на столбах с сигнализацией и пограничные заставы, со стороны Ирана — та же голая равнина без признаков жизни и лишь где-то на горизонте встают холмы; на одном из них белыми камнями выложен портрет Хомейни. Он смотрит в нашу сторону. Ни пограничников, ни заграждений. «Тах-тили-тах, тах-тили-тах»,— стучат колеса, и меня бьёт о стенку вагона. Пути так изношены, что кажется, что поезд когда-нибудь с них соскользнёт, как бусинка с ниточки,— как здесь до сих пор не было крушений?

На одной из станций выяснилось, что от Миндживана в Кафан пойдут только четыре вагона: пассажиров нет, так какой смысл гонять пустые вагоны? Смысла никакого нет, мне пришлось срочно перебираться в соседний вагон, я помог перетащить вещи женщинам-армянкам из соседнего купе. Чего только у них не было: ящики, ящички, посуда, зеркала, стёкла, рамы, карнизы, узлы, коробки — всё, что осталось от нажитого. Вот зеркало, старое зеркало, посмотрите, какое хорошее, как бросить, жалко, всю жизнь жили в Арменикенде, знаете, там наверху, э-э… дом был, двор был, виноград был, всё бросили, а что делать, завтра придут — убьют. А здесь она купила маленький дом, курочки есть, огород, приходите в гости обязательно.

Армянки оживают — в вагоне только свои, улыбаются, разглаживают лица ладонями, скоро конец их мучениям, скоро их встретят мужья. Мужчины боятся ездить по дороге Баку—Кафан, могут убить, поэтому весь скарб перевозят женщины, немолодые, сухонькие женщины. Когда они тащат на себе узлы, на их худых, цыплячьих шеях вылезают все жилы, а мужчины боятся ездить: могут убить.

Потом они рассказывали про Сумгаит, про нападение на роддом, как младенцев выкидывали в окна, разрывали, отрезали им головы. Всё это рассказывается быстро, почти скороговоркой, переходя с русского на армянский, и я уже половину не слышу, опять нарастает этот ужас, страх, Господи, как от него уйти? Я покрываюсь гусиной кожей, мне просто холодно, холодно, трясёт. Очень хочется, чтоб они замолчали. Конечно, они не очевидцы и рассказывают только с чужих слов, но когда они это говорят, я верю сразу, и у меня глаза начинают вылезать из орбит. Господи, ад не под землей, он на земле, а люди — чудовища.

В купе входит мужчина. Он садится, долго слушает — толстый, старый, с большим животом, с большой головой. Он включается в разговор и говорит, что во всех армянских посёлках готовили такую же резню, как и в Сумгаите, но здесь армяне были готовы — ждали их. А они пронюхали и не пришли. Трусы. Могут резать только женщин и детей, да и то, когда десять на одного. Нет, их тоже надо было резать: здесь, в Кафане, и в Ереване. Когда они почувствуют силу, резня прекратится, а если их сейчас не порезать, то они ещё сделают резню. Надо показать силу. Когда они почувствуют силу, резня прекратится.

Я ловил себя на том, что то, что он говорит об ответной резне, мало меня возмущает. Скорее всего, я просто устал от дороги, от всех этих разговоров, от ненависти. В какой-то момент я перестаю его слушать, я начинаю наблюдать за его лицом, за его влажным ртом; у него движется только рот, а в остальном он неподвижен: неподвижны глаза, руки, сложенные на бёдрах, неподвижно тело — этакая гора мяса и сала. Я замечаю, что он небрит и как-то очень волосат, что волосы растут у него даже на лбу, под глазами, на пальцах рук, торчат из ушей, ноздрей, бровей. Какое-то время он ещё говорит и говорит про резню и про то, как было бы хорошо, если бы армяне тоже… потом он замолкает и молчит, потом, неожиданно вздрагивая, вздыхает — длинно, тихо, как-то неожиданно тихо для такого большого тела. Женщины тоже молчат. Все устали.

Когда поезд подходит к Кафану, все снова оживают, на лицах сразу улыбки, все хватают сразу узлы и тащат их к выходу, говор, лучезарность, руки, вцепившиеся в узлы и чемоданы, прощание, пожелания всего хорошего, например здоровья; поезд останавливается, дёрнувшись напоследок, и говорящая людская колбаса выдавливается к выходу, чтоб исчезнуть в двери и из моей жизни навсегда.

Кафан. Маленький, пустынный вокзальчик с буфетом — туалетом — залом ожидания. Когда-то здесь было оживлённо, сейчас — пусто. Кафанские азербайджанцы уезжали отсюда огромными семьями, от мала до велика, с такими же узлами и зеркалами, с какими армяне уезжали из Баку,— перевозка рухляди с места на место. Что может быть нелепее этих узлов и чемоданов, старых, облезлых, когда люди, бросив всё, едут в никуда, когда рушится мир, когда в душе стариков поселяется ноющая пустота, а в душе молодых — злоба, но они цепляются за эти свои кастрюли — последние осколки прошлого, они прижимают их к себе, как бы защищаясь этими осколками от зияния будущего.

— Зачем живёт такой народ!

Говорящий, армянин-буфетчик, вскидывает руку знакомым жестом, ладонью вперёд, он только что отказался продавать минеральную воду двум азербайджанцам, случайно зашедшим в буфет перед отходом бакинского поезда, и теперь ораторствует:

— Ненавижу этих турков! Ненавижу! Зачем живёт такой народ! Зачем? Грязные, пятнадцать детей имеют. Это наша земля! Разве Азербайджан раньше был? Они, турки, тупые, только улицы могут подметать. Надо взять один раз атомную бомбу и всех убить! Наши ученые её уже делают. Да! Делают!