Сан Саныч Глоба, боевой замполит, спал, свернувшись на подушке, как бедный козлёнок, оставленный мамой.
«Даже жаль гада»,— подумал Дима и встряхнул зама, как варвар мумию.
— Сан Саныч!
— Га?!
— Сан Саныч!
Зам некоторое время сохранял форму подушки.
— Пожар!
Дима задышал горелым.
— Там пожар! В восьмом! Там люди не идут в огонь! Там горит! Я один! Я побежал! — крикнул он уже на бегу и швырнул зама обратно на подушку.
Зама тут же с неё сдуло. Возможность быстрого конца сделала его с лица зелёным.
В центральный зам вбежал в трусах, волосато задрыгал, босоного зашлёпал и заорал болотной выпью так, будто сзади его ели вилкой:
— Встать! Немедленно в огонь! Все в огонь! За мной! Я приказываю встать!
Пока он бежал до центрального, Дима уже успел умыться и собрать вахту для разбора учения. Вахта вытянула физиономии: учились, учились — на тебе!
— Встать!
Дима опомнился первым:
— Так, трое, вот вы, взять его — он у нас глобнулся!
Зама схватили и головой по ступенькам, как неразумную гориллу, потащили в каюту. Там его связали и уложили.
Зам сначала обомлел, а потом, даже связанный, хрипло плевался, сражался и кричал:
— Скотина! Я тебе покажу «глобнулся»! — но потом он затих и обещал вести себя хорошо. Утром Диму поволокли к начпо.
— Товарищ Батонкин…
— Я не Батонкин, а Буханкин.
— Понятно. Ну, так объяснитесь. Что это такое? В чём дело?
— Шутка это,— сказал Дима.— Фокус. Пошутил я. А он и обиделся. Но ведь без шутки нельзя, понимаете? Вот если б я над вами пошутил, вы бы тоже обиделись? А в войну? Без шуток на передовой трудно было. Я читал. И над замполитами шутили. И ничего. Все понимали. А как я добежал раньше него, а? И уже умыться успел. Вот, хотите, я вам сюда воду напущу? Хотите?
Начпо невольно оглядел каюту: ниоткуда даже не капало.
— При чём здесь вода?!
— Это просто фокус такой,— Дима умоляющими глазами смотрел на начпо,— понимаете, фокус. Закройте глаза, сосчитаете: «И-раз, и-два, и-три», откроете глаза — и кругом вода. Вот по этот стол. Даже брюки замочите. Хотя не замочите. Просто сядете повыше. А закроете опять глаза, сосчитаете до трёх — и воды как не бывало. И сухо везде. Вот хотите? Вот если я вам такой фокус покажу, вы меня простите?
Вообще-то авантюризм не свойственен нашему политотделу, нашему политотделу свойственно, скорее всего, любопытство.
Начпо свернул свой коврик, положил его повыше, взял в руки нижние ящики стола и, чтоб не замочить штаны и бумаги, сел на стол, по-турецки скрестившись, закатил глаза и, покачиваясь, как мулла на закат, затянул: «И-и-и-раз!»
При счёте «и-раз» Дима пропал из каюты со скоростью вихря и в одно дыхание, с аварийным до пояса лицом, влетел к командиру дивизии.
— Скорей! — завопил он дурным голосом.— Там начпо! Совсем уже! А то не успеем!
Командир дивизии выпрыгивал из-за стола и мчался к начпо ровно полсекунды.
За это время Дима успел натараторить ему в спину:
— Вызвал меня для беседы и вдруг наклоняется ко мне, глаза вот такие бешеные, и говорит шёпотом, сейчас, говорит, вода здесь будет, надо, говорит, спасаться. Влез на стол и сидит там, а сам всё считает и считает. Чего-то.
Когда они ввалились к начпо, тот всё ещё сидел на столе в позе лотоса, обняв ящики, и, закатив глаза, занудно бредил: «И-и-и-три!»
— Даниил Аркадьевич!
— А?
Есть на флоте минуты, когда тебя удивляет вот это волосатое колченогое напротив.
— Что с вами?
На начпо ещё не сошло Божье озарение.
— Так… ведь вода-а… должна… пойти…— потерянно тянул он.
— Какая вода? Очнитесь!
Начпо очнулся и захлебнулся хлынувшей злобой.
Прямо со стола он позвонил начпо флотилии.
— Этот Батонкин! — выл он в трубку.— То есть Буханкин!
Диму уволили в запас через месяц.
Чудовище
В мичмане Саахове было шестьдесят килограмм живого веса при росте от пола один метр тридцать четыре сантиметра.
Были люди в экипаже, которые мечтали его или убить, или сдать живьём в кунсткамеру Петра Первого.
Своими малюсенькими руками он мог совершить на лодке любую доступную человечеству аварию. К работе он допускался только под наблюдением. Без наблюдения что-нибудь происходило.
С начала межпоходового ремонта он брал в руки гнутую трубу и ходил с нею везде и всюду до конца ремонта.
Так он был безопасен.
— Где сейчас чудовище?
— В первом. Там редуктор ВВД травит.
— Он что, там один, что ли?
— Да…
— С ума все посходили. Он же сейчас убьётся или пол-лодки разнесёт.
— Да что он, совсем дурной?..
Чудовище отловили в тот момент, когда оно, прикусив язык, с вожделением откручивало предохранительный клапан редуктора высокого давления — редуктора ВВД; осторожное, как на минном поле, миллиметр за миллиметром оно крутило, останавливалось, прислушивалось ухом и опять крутило, внимательно наблюдая за всем этим своими малюсенькими, остренькими человеческими глазенками.
С той стороны его караулило четыреста килограмм.
— ПАРАЗИТИНА!!!
Так никто из людей ещё не орал. Старшина команды дал ему грандиозную затрещину и тут же влёт, как по футбольному мячу, стукнул ногой по заду.
Любому другому затрещина такой величины оторвала бы голову, а удар по заду оторвал бы зад.
— Убить меня хочешь?! — орал старшина.— Зарезать?! В тюрьму посадить?! Мозги захотел на переборку?! Ну ладно тебя, дурака, убьёт, чёрт с ним, но я-то за что страдаю?!
Через минуту старшина уже сделал редуктор и успокоился.
— Слушай, Серёга,— сказал он,— лучше б тебя убило. Я вот так подумал, честное слово, ну сдал бы я эту несчастную десятку на погребение и успокоился навсегда. Сидел бы дома и знал, что всё на свете хорошо: лодка не утонула, ты — в гробу…
Серёга в этот момент сокрушался. В этом он был большой мастер, большой специалист. Вешал голову и сокрушался. Лучше него никто не сокрушался.
Но иногда… иногда в нём, как болезнь, просыпалась первобытная жажда труда, и тогда он удирал от всех, он исчезал из поля зрения и приходил в свой отсек. Он ходил по пустому отсеку хозяином, человеком, властелином металла; он ходил по отсеку и подходил к работе; он подходил к работе, как скрипач к скрипке перед извлечением из неё божественных звуков; он брался за работу, делал её и… взрывался.
Однажды взорвался компрессор: блок осушки веером разнесло в мелочь; на палубе выгородки на каждом квадратном сантиметре лежал маленький рваный осколок.
Блок осушки рванул у Серёги в руках, но на нём не было ни единой царапины: Серёга был целенький, как в свой первый день.
Лодку встряхнуло. Из центрального и из других отсеков в первый бежали все кто мог.
— Где чудовище? — спрашивали на бегу.
— В первом! — отвечали и молотили сильнее.
Навстречу им через переборку, как слонёнок из слона, вылезал Серёга. Он встал наконец и затрясся курдючным задом.
Когда Серёга отошёл от потрясения, он рассказал, как это всё произошло в его ловких ручонках. При этом он пользовался только тремя словами: «я», «оно» и «вот».
— Я — вот,— говорил он, и глаза его вылезали из орбит от пережитого,— а оно — вот! Я — вот! А оно — вот!!!
В конце концов его продали на берег.
Ходили продавать всем экипажем. Сначала предлагали всем подряд за бутылку спирта, но из-за такой маленькой посуды его никто не брал. В конце концов сговорились за ведро. А потом ещё добавили.
Чудовище, покорно сменив хозяев, вздохнуло и, обмякшее, осталось на берегу.
А все остальные вздохнули и ушли в автономку.
Озон
Науку теперь в одиночку не делают. Её теперь делают большим количеством. Вот лежим мы с Вовой в каюте: он на нижней полке, я — на верхней,— а исследования наши продолжаются. Мы с ним озон посланы искать. Померещилось некоторым линзоглазым, что на подводных лодках этой дряни навалом, из-за чего они и горят, сирые. Дебилизм, конечно, но что делать: лучше меня на эту затею никого не нашлось. Как только автономкой запахло, так у всех в нашей чудной конторе, знаете ли, уши завяли, из носа чернь закапала, и гайморовы пазухи сейчас же протекли. Вот я и корячусь теперь за всех цитрусом. Это у меня двенадцатая автономка.
