Весь день у комбата всё валилось из рук. Ночью он не сомкнул глаз.
В шесть утра комбат сел в утренний поезд. Пять с половиной часов езды до города Владивостока он посвятил напряжённым думам: как вывернуться, что врать? О лютости и человеконенавистничестве начпо он был наслышан и хорошо знал, что чем ничтожнее повод, тем тяжелее могут быть последствия.
Выйдя из поезда, комбат окончательно пал духом. Не помня как, он добрался до штаба и три часа болтался под окнами.
В пятнадцать часов он прошёл в приёмную начпо. Выждав длинную очередь различных просителей, он зашёл в кабинет и представился:
— Товарищ контр-адмирал, майор такой-то по вашему приказанию прибыл.
Начпо оторвал от бумаг злые глаза и взглянул на комбата своим знаменитым пронизывающим взглядом, под которым человек сразу же вспоминает все свои грязные делишки, вплоть до первого класса средней школы, и холодно промолвил:
— А я вас и не вызывал, товарищ майор.
Пятясь задом, комбат исчез из кабинета и несколько минут в приёмной думал только одну думу: как всё это понимать?
Скоро до него дошло.
— У, сукин кот! Убью, гадом буду, убью!..— и далее комбат, обратясь к египетской мифологии, снабдил Диму такими родственниками, что и в кошмарном сне не привидятся.
Всю обратную дорогу комбат посвятил идиотизму сложившейся ситуации.
Он собрал весь свой лоб в горсть и принялся думать: как при всём идиотизме сохранить себе лицо.
Через пять с половиной часов он вышел из вагона с болью. От сильных раздумий он вывихнул себе разум. Он ничего не придумал. И не сохранил себе лицо; вся часть ржала неделю, стоя на ушах.
Глухонемой
Начальству иногда становится нечего делать, и тогда оно, начальство, идёт гулять, чтоб, скорее всего, послушать свой внутренний голос. Древние полководцы гуляли только поэтому. И если во время прогулки начальству встретится подчинённый, оно будет мучиться и вспоминать: что же оно до подчинённого ещё не довело.
И даже если оно не будет мучиться, всё равно встречаться с начальством вредно.
Адмирал шёл и думал о том, как всё-таки мало осталось служить.
— А жаль,— буркнул он вслух,— сколько бы ещё… наворотил.
«А впрочем, жить осталось ещё меньше»,— продолжал мыслить адмирал.
И в этот момент он увидел матроса, тот глотал слюну и готовился отдать честь.
Чужое волнение всегда бодрит. Адмирал почувствовал бодрость и захотел поговорить с народом.
— Почему не стрижен? — громко спросил адмирал и добавил почти по-человечески: — Как фамилия? Из какой части?
Матрос скривил запотевший рот, вытаращил глаза, судорожно повёл руками, сунул палец в рот, зачем-то облизал его и загукал — глухонемой.
— О Господи! Кого только не присылают на флот! — огорчился адмирал.
Ему как-то не хотелось сразу смириться с мыслью, что человек может потерять дар речи не от встречи с ним, а просто так — от рождения.
Он начал вспоминать, что ему известно из азбуки глухонемых, и ничего не вспомнил.
— Ну-ка, голубь, пойдём-ка,— сказал адмирал.
Он взял матроса за руку и повёл за собой.
Адмирал привёл его к себе в кабинет и усадил напротив. Помолчали.
«Интересно, чей он? — думал адмирал.— Нужно собрать всех».
И собрал всех своих подчинённых. Когда все расселись, он спросил у всех:
— Чей это матрос? — и ткнул пальцем в глухонемого.
Матрос тупо смотрел перед собой, чему-то улыбался и время от времени гукал.
Молчание подчинённых потихоньку надоело адмиралу. Он поднял каждого и спросил:
— Твой?!
— Нет,— ответил каждый.
— Посидим,— предложил адмирал,— может, вспомним?
Других предложений не поступило. Вспоминали до полуночи. С каждым часом всё напряжённей. Подчинённые ёрзали на стульях.
«А-а, сволочи! — злорадствовал про себя адмирал.— Не нравится?»
Ровно в полночь матрос гукнул в последний раз, встал и сказал:
— Я из кочегарки. Мне на вахту пора.
Адмирал открыл свой самый зловещий глаз и сначала пригвоздил им, а затем поднял съёжившегося начальника тыла.
— Врёт! Он всё врёт! Своих всех знаю,— зачастил начальник тыла и прижал для чего-то руки к груди.
— А может, это диверсант? — предположили бдительные. Бдительные не спали — бдили.
«Идиоты»,— покосился на бдительных адмирал, а вслух сказал:
— Очень может быть.
— Я ночью в кочегарке, а днём — сплю, поэтому меня никто не знает,— затараторил матрос.
— Понятно,— вздохнул адмирал,— поэтому-то ты и не стрижен. Всем ясно, почему он не стрижен?
— Ясно,— ответили все и как-то сразу поднялись.
— Сидите-сидите,— ядовито улыбнулся адмирал,— я ещё не кончил.
Кончил он глубоко за полночь, когда прочно всадил в каждого чувство вины. Кончать в таких случаях особенно приятно.
— Ну и рожи у них были,— хмыкнул адмирал уже под одеялом,— о-от сволочи…
«Волга» главкома
«Волга» главкома, а за ней ещё штук пять со свитой окружили крыльцо, как стая акул зелёную черепаху.
Главком выполз. Его встретили, проорали: «Смирна!» — и повели по лестнице.
Кронштадтский центр подготовки молодого пополнения лизали неделю. Теперь всех разогнали по углам. Перед каждой дверью в каждое ротное помещение поставили задёрганных начальников курсов, чтоб они открывали двери и представлялись. Они открывали и представлялись деревянными языками, сдерживаясь, чтоб от страха что-нибудь такое не заорать, соответствующее моменту.
Громадный Федя Кудякин по кличке Шкаф, начальник курса и капитан третьего ранга, стоял на втором этаже перед дверью в ротное помещение, расположенное как раз над тем крыльцом, где высадился главком.
Федю трясло от нетерпения: у него дрожали губы, руки, ноги, а мысли, совершив небольшую пробежку, как собаки на цепи, возвращались в голову.
Вот сейчас должен появиться главком, вот сейчас!
Федя в полуобмороке прислонился к двери, за которой всё блестело, как у кота соответствующее место.
В лестничном пролёте показалась голова в фуражке, послышалось старческое кряхтенье и шелест свиты:
— И д ё т!!!
Судорожный вдох — и Федя мгновенно рванул дверь, распахнул её и уже собирался вспомнить свою фамилию, как за дверью он увидел её: гирю… 32 кило!
«Ччче-ёрт! Носили по кубрику, обняв как маму, не знали, куда сунуть, и оставили. Ну, Петров, пицунда мохнатая, я тебе сделаю!»
Федя схватил гирю одной рукой, надломился в спине со слезой, поднял её и… выкинул в открытое окошко. Внизу что-то квакнуло — ладно, потом!
Федя успел-таки обернуться и представиться главкому. Главком ничего не заметил. Вот что значит быстрота!
Главком уже прошёл мимо Феди, когда раздался этот вой. Выли из окошка. Выли так, будто скальп снимали. Некстати, чёрт! Федя поморщился.
Главком удивился, повернулся и посмотрел на Федю. Началось адмиральское разглядывание. Только наши адмиралы так рассматривают офицеров — запрокинув голову, как редкое насекомое.
Они лупоглазили друг друга до тех пор, пока Федя не выдержал:
— Товарищ адмирал флота Советского Союза,— пропел он,— разрешите разобраться?
— Разберитесь,— кивнул главком.
Федя чуть не выпал со всего маху, до того перегнулся через подоконник.
Гиря попала на «Волгу» главкома и прошла её насквозь, а в ней сидел матрос-водитель и в состоянии хамского расслабления мечтал о демобилизации.
Гиря прошла у него перед носом, не задев ни капли. Матрос обгадил себя и всё вокруг в радиусе пяти метров, выплеснув в окна. Потом он выполз из машины на карачках и, осознав, что жив, заорал как ненормальный.
По стеночке
Это был дым. Едкий, залезающий во все дыры, заполняющий и человеческий рот, если он встречается на пути.
Это дым. Точно. Он почуял его. По первой связке молекул, достигнувших тех бугорков, которые отвечают за обоняние.
В отсеке — пожар. Но почему он не слышал тревоги? Почему никто не бежал, не хлопал дверьми, не кричал? При пожаре всегда так кричат. Не мог же он проспать всё это?
