Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Но вернемся к розам, которые я маниакально рисовала в Виперсдорфе (считая их, разумеется, венцом творения, галактиками, совершенными спиралями и математическими моделями вселенной. А также шедеврами природы, такими же, как котята, кристаллы драгоценных камней и небеса на закате).

Несколько раз я пользовалась разрешением начальства, пока однажды, явившись после завтрака в парк с ножичком, я не увидела ничего — сиротливо торчали голые прутики! Ни цветочка, ни бутончика!

Версия у народа была такая — в лесу живут косули, и это они устроили набег. Все вокруг высохло, стояла страшная жара, и только розы собирали на себе ночную влагу, росу… И копытные, что называется, вломились в парк и угостились.

Я потом их видела в лесу и в полях, особенно в кукурузе — крошечные олени, прыгучие как блошки.

Теперь, когда они слопали все на клумбах, была большая проблема, как найти натурщицу и поставить ее в воду в банку.

Но уже пошли монотипии, было не до роз.

А позже, когда я стала ночами возвращаться из своей студии в общежитие (далее я расскажу, как появилась у меня студия размером с баскетбольный зал) — мне частенько попадалась небольшая лиса, которая всегда шла в одно и то же время (в полпервого ночи) в одном направлении — трусила к курятнику соседей, разумеется. И не кур воровать. Куры сидели надежно обнесенные сеткой и за дверцей курятника. Но там, у этих глупых и неаккуратных (хотя и жирных и аппетитных) птиц, много было на земле корма, как обычно. Хозяева сыплют и мимо, даже педантичные немки. И умные мыши безнаказанно пировали там ночами. И лиса ходила подождать некоторых из них, когда они возвращались с толстыми щеками к себе в норки. Так я думаю. Туда же хаживал и большой ежик, он перетаптывал мне дорожку поперек, спеша в гости…

Кстати, мой расчет оказался верным — через буквально три недели мой обстриженный шиповник зацвел, да так бурно! Куст покрылся словно кудрявой пеной… И скромный стебель розы тоже дал три огромных темно-красных кочана, крепких, цвета тлеющего угля. А «контрольный» шиповник не дал ни единого лепестка.

Продолжаю свой рассказ об увиливании от основной работы.

Гулять по этим лесам было тошно. Из других развлечений можно было почитать книжку на каком-нибудь неизвестном языке, поиграть на рояле в верхней гостиной дворца (но там вокруг обитали жильцы) или поездить на велосипеде по гладкому асфальтированному шоссе, проложенному в лесах.

Я как-то одолела девять километров по жаре в тридцать пять градусов. Это был подвиг. Когда пекло спадало, на велосипедах выбиралось вон все население замка, и сарайчик пустел. Велосипеды уезжали. Ночь падала быстро, уже в полдевятого. Самые сообразительные брали велосипед заранее, в жару, умещали на багажнике какую-нибудь малонужную вещь типа пустого пакета и ставили это меченое средство передвижения в укромном местье (типа не трогайте щасвернус).

Кроме того, я научилась играть в пинг-понг соло, в одиночку — как в теннис со стенкой. Пока что я не нашла общего языка с иностранными специалистами, а приглашать кого-нибудь поиграть так же неловко, как приглашать на танец.

Жил да был совсем один
Господин Сковородин
Он разгуливал один
Этот самый господин
И в пинг-понг играл один
Господин Сковородин
Счет бывал один-один
Между Сково и Родин

Английский язык у меня разве что письменный, в смысле не устный, и то писать я не берусь, а только читать. Так что с общением на этом языке было плохо. А на французском в нашем лагере интеллектуалов говорило только двое — бельгиец и одна немка. Но говорить с кем-то — это означает начать разговор, то есть пристать к человеку. Тоже не получалось. Итальянцев не было категорически. Позже, слава Езусу, нашелся один католик-поляк, хороший писатель и неслабый матершинник. Но тоже, хоть он был и рад поговорить по-польски, живучи вдали от родины уже десяток лет, однако поди ж ты затей этот разговор! Мы долго только здоровались.

Что оставалось бедному писателю, который гулял налево, т. е. не хотел возвращаться к недописанным книгам?

Во-первых, я обследовала местность и обнаружила в отдалении огромный дом, где размещалось по крайней мере шесть просторных художественных ателье. Там работал один кубинец и пять немок. В нашей общаге было еще три ателье, там угнездились еще три художницы-немки. Одна из них не говорила даже по-английски (на котором я худо-бедно могла объясниться). И я прежде всего отправилась к ней.

То есть каждый художник на самом деле жаждет поговорить о себе. О своих планах, об особенностях своей манеры рисования. О том как складывалась карьера и о том, что никто не хочет покупать!

Но с Лизбет у нас дело никак не склеилось. Мы не нашли общего языка. По-немецки я знаю какие-то бесполезные слова типа «варум», уже упоминавшегося «цурюк» и «кляйне нахт-мюзик» (почему, обратно и маленькая ночная серенада), а также «вас ист дас», что это такое. Слово «извините» (иншульдиген) я разучивала дня три.

С таким словарным запасом я и постучала к фрау Лизбет.

— Халлё! — сказала я.

Она откликнулась бурной приветливой фразой.

Ни варум, ни цурюк я употребить не имела права. А также не годился репертуар из военных фильмов типа «хенде хох» и «ахтунг минен» (внимание, мины).

— Гутен таг! — я вспомнила, как можно поздороваться. И тут же из тьмы времен выступило немецкое стихотворение, которое я по ошибке выучила в третьем классе, попав в немецкую группу в школе при туберкулезном санатории. Но я там была всего два урока. Очень быстро меня перевели во французскую группу. В немецком стихотворении была фраза «Аллеc аллеc турнен вир», все мы физкультурники.

— Аллес! — воскликнула я. — Аллес гут!

То есть «все хорошо», мол.

И обвела стены рукой. На стенах были развешаны большие листы изумительной белой бумаги ручной работы. Уж я-то, акварелистка, знала цену такой бумаге.

Долго не могла я вспомнить слово «великолепный». А ведь знала же! В голове крутилось слово «цугундер», явно немецкое, но что оно значило?

— Оо, данке шён! — закивала художница. Спасибо типа.

— Дас ист гут аллеc! — продолжала я свои малограмотные речи.

Если честно говорить, мне действительно понравились ее работы. Так малюют, получив бумажку и карандаши, дети в возрасте лет трех. И надо быть несомненно талантливым человеком, чтобы рисовать таким способом сейчас, в возрасте шестидесяти! Чтобы обрести эту неслыханную простоту. Чтобы маракать цветными карандашами какие-то кривульки, слегка похожие на человеческие фигуры, и потом, поплевавши на указательный, слегка растушевать некоторые из этих косопырок до пятен. Красиво чрезвычайно! Ново, свежо, оригинально и очень выразительно на прекрасной, оч. дорогой белой бумаге ручной работы. Такую работу в рамку, да под хорошее плотное паспарту, да за стекло и повесить над диваном, и ни один черт не усомнится. Тем более если скажешь: «Это известная немецкая художница из Брюккена… Международные выставки… Семь тысяч за работу…» А сама вещь (ВЕЩЬ) никакой агрессии не несет, не требует ничего, тихо висит и висит, и на ней издали ничего не разберешь, а уж вблизи тем более. Но она несет нечто, какое-то послание, некую мысль автора — иначе зачем бы Лизбет портить карандашами такое количество дорогой бумаги! Но не надо эту мысль разгадывать. Пусть все будет укрыто тайной искусства.

Впоследствии другая художница, Ханна, ткнула рукой в альбом своего шестилетнего сына и сказала, что это есть «беттер ден Лизбетс воркс», лучше чем работы Лизбет.

С одной стороны, это была чистая правда. Лизбет рисовала свои обрубки менее уверенно, нежели простой ребенок (как воскликнула однажды старая большевичка в санатории для ветеранов: «Кто допустил сюда рядового ребенка?»). Мало того, Лизбет рисовала также хуже чем обычный сумасшедший («рядовой») из тех, чьи работы публикуют врачи. Правда, может быть, и Матисс бы не выдержал сравнения с ними, поставь его в те же условия анонимности.

65
{"b":"135900","o":1}