У нас такое, я помню, было в годы радиофикации, когда во всех селах и городах на центральной площади со столба гремела музыка и читались передовицы, перемежаемые народными песнями и игрой Ойстраха на скрипке, начиная от шести утра и до двенадцати ночи.

Кстати, турчанки с платками, надвинутыми до бровей, тоже встречаются, хотя и довольно редко (кто-то в шутку сказал, что их мало, потому что они все сидят по домам).

Когда я уже уезжала из Стамбула и в аэропорту на летном поле села в автобус, туда же поднялась парочка — он такой бравый небольшой подтянутый смуглый мусульманин, она блондинка, пшенично-белая, курносая, с пухлым ртом, с огромными голубовато-серыми глазами и (внимание) это точно, что на ее ресницах можно уложить по спичке, т. е. как у какой-нибудь голливудской кинозвезды бывает наклеено. Она, самое главное, была в белом шелковом мусульманском платке (правда, сезанновская челка виднелась) с кружавчиками на лбу в виде оторочки. Когда они, опоздав, вошли в автобус, там уже сидела парочка русских красавиц «с Новосибирска», из тех, кто ездит за товаром в Стамбул (обувь, детская одежда или все мужское — у каждой дома лавочка или рыночный контейнер). Русские красавицы были богато одеты, затянуты — одна в брючный костюм, вторая в кожаную юбку мини-мини. Обе в босоножках без пятки с острыми, как шило, носами и на тонких каблуках, последний писк чьей-то моды.

Когда мусульманско-славянская парочка угнездилась (она как беременная села, он встал на страже рядышком), то две мои красавицы погасли, заскучали, стали смотреть строго перед собой. А она в этой шелковой с кружевами белой шали на волосах, в простых сланцах на босу ногу (а нога большая, с педикюром, розовая, пальцы слегка одутловатые наружу) — она сразу, севши, засияла: кожа засветилась, засверкала огромная улыбка до ушей, заблестели здоровенные буркалы с огромными ресницами, и начала ворковать, трогать Его рубашечку на животе, Его ближайшую руку, Его брюки, и даже стала как-то пытаться его усаживать рядом и чуть ли не себе на колени — в общем, буйная любовь. А он в ответ прижимался к ней боком и изредка строго целовал в макушку. На этих моментах бабы плакали кровавыми, невидимыми миру слезами.

Ее пустяковые разговоры:

— Ой! Я так соскучилась все-таки по дому, не по Москве, а по дому, все же там я хозяйка, а?

(Ответ, широкая ее улыбка.)

— Ой! Я приеду, уберусь сразу!

(Ответ сверху.)

— Ой! В Москве тоже можно заработать, если рано вставать…

(Кивок, довольно суровый.)

— Ой! Тебе не надоел мой платок?

(В ответ он надвинул ей кружева по самые брови. Она прижалась к его руке.)

Ехали, видно, от родни. Молодая была вся в золоте — цепочки на шее, часы, браслет.

— Ой! Ноги опухли, смотри! (Скинула босоножку, выставила свою большую бело-розовую ступню, сверкающую перламутровыми ногтями. Ее нога явно размером с его ногу.)

Сияя, сверкая, смотрела на него снизу.

На паспортном контроле стояли рядом в очереди граждан России. У него был российский паспорт.

А напоследок — почему я сказала водителю такси «дурак» — и почему это происходило ночью, в отеле на маленьком острове в Эгейском море (там плавал Одиссей после Трои, до Трои 170 км).

Просто мои московские знакомые мне много напели про этот остров, про его необыкновенную красоту, тишину, про то, что не в сезон там очень мило и дешево, комната в отеле 10–15 долларов, и там нет шумных иностранцев, только свои, только турки. Это их излюбленный курорт.

И я туда ехала издалека, из Эфеса, и оказалась после автобуса на шоссе ночью, вооруженная только одним турецким словом «дурак».

Правда, вместе со мной сошла еще кругленькая, как кучка тыкв, мамаша с дочерьми и какой-то полусогнутый человек. Все они удалились и сели в некий пустой микроавтобус. Делать было нечего. Я тоже села, спросив:

— Отель?

Мне никто не ответил, только девочки (12 и 9 лет) захихикали. Согнутый куда-то махнул рукой.

Боже ты мой, куда я попала?

Наконец пришел шофер, и я ему сказала то же слово: «Джунджа-отель».

Он как-то мотнул головой, и мы помчались. Сначала, хихикая и поглядывая на меня, вышли девочки со строгой матерью, затем испарился полусогнутый, а меня водитель где-то высадил. Ночь, пустота, огоньки вдали, исчез… Но все-таки автобус-то его, он же вернется!

Вернулся с турецким Якубовичем (см. начало). Пришли еще четверо и стали что-то громко обсуждать. Затем меня привели к такси, и мы с Якубовичем поехали.

Он привез меня в отель. Встрепанный портье с огромными печальными глазами обманщика ничего не мог сказать по-английски, но зато достал прейскурант и указал мне сумму, которую я должна уплатить за ночлег. Я кивнула.

(У всех здесь — у таксистов в особенности — заготовлены эти листочки с запредельными цифрами, солидно отпечатанные как таблицы. Ничего общего с реальностью, одни мечты.)

— Дурак, — сказала я шоферу.

То есть стой, не уезжай. Мало ли тут отелей!

После этих моих слов портье долго и горячо в чем-то убеждал почему-то Якубовича, но тот невинно глядел на него поверх усов своими голубыми глазками и вел себя как-то уклончиво. Он вроде бы и соглашался, но в то же время явно готов был меня везти куда-то еще. Я опять повторила свое «дуррак», и тут портье как бы мысленно плюнул и написал мне на бумажке цифру, вдвое меньшую, т. е. уже ближе к реальности.

Я вошла в свой номер, открыла дверь на лоджию. Лоджия была шесть квадратных метров. В лунном свете сиял белый столик с креслицами.

Тихо плескалась волна прямо тут же. Пальма шелестела, стригла своими ножницами перила. Над заливом висела восточная красавица с лунным ликом, закутанная по брови в ночь… Правда, у нее был небольшой флюс и отсюда свернутая на сторону физиономия.

— Какая луна! Я хочу здесь остаться навеки, — подумала я и осталась на четыре дня.

Накануне отъезда я оставила портье по имени Мустафа записку с просьбой разбудить меня завтра в шесть утра. Он не знал ни одного языка, кроме турецкого, поэтому у меня получился такой рисунок.

В большом двухэтажном отеле с рестораном, баром, пятью официантами, сторожевой собакой, аллеей роз, собственным пляжем, причалом, командой морских кошек и маленьким рыболовецким сейнером, на котором экипаж официантов моего отеля забросил как-то утром невод, крича «дурак, дурак», — в этом огромном доме я жила одна, рисовала розы, писала стишки…

Йе б'енэ — съешь меня