И как ни измучен был Карл, но все же испытал удивление, когда вместо тесного каземата его привели в просторную, светлую, но не солнечную комнату, устланную коврами и пухлыми подушками. Ловкие молчаливые слуги раздели Карла и подвели к наполненной, благоухающей ванне, где он смог смыть с себя пот, грязь и кровь. Пока он мылся, опять пришел лекарь, тот самый, что уже пользовал его раньше, осмотрел его, покивал довольно и опять наложил ту же самую вязкую мазь на почти совсем затянувшуюся рану. На этот раз Карл не стал ее соскребывать — у него просто не осталось на это сил. Когда его отпустили, он просто упал на подушки, мягкие, будто облако, и едва успел уловить краем гаснущего сознания, как смуглая рука слуги задергивает перед его лицом прозрачную занавесь, ограждающую ложе от назойливых насекомых. Далекий тонкий крик муэдзина острой иглой впился в ухо Карлу, но не смог потревожить его, ибо через мгновение он уже спал, окончательно сдавшись блаженной неге прохлады, свежести и покоя.
Когда он проснулся, была ночь и в окно сквозь листву склонившейся над карнизом пальмы смотрели звезды. Карл приподнялся на локте, моргая, чувствуя странное удобство, от которого его тело успело отвыкнуть, — и внезапно ощутил, что не один. Он тут же напрягся, инстинктивно потянулся к поясу за оружием — и застыл, вспомнив, где находится и что произошло. Сев на ложе, Карл осторожно коснулся пальцами дымчатой занавеси и слегка отогнул ее.
На полу, рядом с подушками, служившими ему постелью, лежала женщина. Она спала, свернувшись клубком, как кошка, и он видел лишь ее профиль: точеный, с крупным носом и длинными, черными, почти нереально густыми ресницами. Увидев такие ресницы у француженки, Карл непременно решил бы, что они излишне щедро сдобрены углем. Но когда женщина, ощутив на себе его взгляд, распахнула глаза, ресницы эти взметнулись вверх столь легко и воздушно, что Карл невольно задержал дыхание. Никакого сомнения быть не могло: это были ее собственные ресницы.
Женщина приподняла голову и сказала какое-то слово — Карл не понял, какое, говорила она, разумеется, по-арабски. Он был так изумлен, что лишь смотрел на нее, когда она, потянувшись, села прямо и развернулась к нему, глядя ему в лицо огромными черными глазами, матово сиявшими в полумраке покоев. Карл только теперь понял, что она почти раздета: на ней была только короткая безрукавка, завязанная серебристым шнурком на животе и почти не скрывавшая полные низкие груди, да шелковые шаровары, мягкими волнами колыхавшиеся вокруг длинных босых ног. Волосы женщины были заплетены в косы, увитые золотистыми побрякушками; побрякушки эти тихонько и мелодично звякнули, когда женщина, приняв потрясенное молчание Карла за добрый знак, скользнула на ложе и прильнула к Карлу всем своим гибким, горячим телом.
Он открыл рот, и она опять прошептала что-то по-арабски, вжимаясь в него своей пышной, волнующей грудью. У Карла пересохло во рту. Не думая, что делает, он накрыл руками полукружия ягодиц женщины, оказавшиеся неожиданно крепкими в его ладонях. Женщина мурлыкнула и в мгновение ока оседлала его, сжав его бедра удивительно сильными коленями. Руки ее тем временем уже пустились в путь по его обнаженному телу. Она явно знала толк в том, что собиралась сделать, и Карл, откинув голову, безвольно отдался ее настойчивым ласам. Кончики ее кос защекотали ему живот, когда она опустила голову, склоняясь к его промежности, и Карл слегка выгнулся, внезапно отчетливо представив себе лицо Беатрисы. Черт побери, они покинули Дамьетту вечность назад, и у него давно, Боже, так давно не было женщины! К тому же он был в неволе, и разве мог он решать, что будет с ним и с его изможденным, плененным телом? Не мог, да и не хотел.
— Как тебя зовут? — спросил он, слегка задыхаясь, когда, много времени спустя, женщина окончила свою работу и вытянулась рядом с ним.
Она вряд ли поняла вопрос, но по тому, как Карл накрыл и погладил ее круглое смуглое плечо, наверняка догадалась, что он доволен ею. Поэтому она лишь опять мурлыкнула и, обольстительно улыбнувшись, прижалась своими пухлыми губами к его тяжело вздымающейся груди.
— А, черт с тобой, — сказал Карл и провалился обратно в сон, еще более глубокий и сладкий, чем прежде, согретый жаром женского лона, еще отдававшимся теплом в его чреслах. Женщина осталась на ложе и спала рядом с ним.
Лишь следующим днем он узнал, что она — его собственная рабыня, и что имя ее — Зейнаб.
Прошло два дня. Карл в эти дни только ел, пил, спал и позволял умелым рукам наложницы ублажать его усталое тело. Умом он понимал, что ведет себя малодушно и недостойно христианина, впав разом в большую часть смертных грехов — от прелюбодеяния до лени. Но поделать он ничего не мог: никто не приходил к нему, кроме чернокудрой Зейнаб, никто не говорил с ним и не уведомлял его об уготованной ему судьбе. Он не знал, отпустят ли его завтра на волю или посадят на кол. Надлежало бы ему провести эти дни тягостной неопределенности в молитве, покаянии и очищении души… Но Карл был слишком грешен и слишком влюблен в жизнь со всеми ее греховными радостями, чтобы истратить на это свои, быть может, последние дни.
Только одно его радовало: Луи держали где-то в другой части дворца, и он — Карл искренне молился об этом — не знал, как низко пал его младший брат.
Было утро третьего дня, жаркое, судя по яростному сиянию высоко стоящего солнца, чьи палящие лучи терялись и таяли в густой листве пальм, защищавших внутренний дворик, куда выходили окна покоев Карла. Карл лежал на ложе и позволял Зейнаб кормить себя виноградом из рук. При свете дня его наложница оказалась куда менее красива, чем ему почудилось в лунном свете, однако ее ловкость, податливость и услужливость вовсе не были миражом, и Карл принял их с истинно христианским смирением, которое, похоже, одно только ему и осталось изо всех добродетелей. Когда снаружи раздались шаги и ключ повернулся в замке двери, Карл оттолкнул женщину от себя и сел, поспешно выплюнув виноградину, которую за миг до того принял из ее тонких пальцев. Зейнаб все поняла — она была смышленая девочка — и соскользнула с подушек на пол, поджав под себя ноги и потупив долу свои огромные черные очи.
Скрипнула дверь, и перед Карлом предстал высокий, пышно одетый сарацин в тяжелой чалме, показавшийся Карлу смутно знакомым. Следом за сарацином вошли слуги, неся одежду, переливающуюся разноцветными шелками. Сарацин сложил ладони перед грудью в традиционном приветствии и холодно поклонился Карлу. Карл поднялся, стараясь двигаться не слишком поспешно, и вернул ему такой же холодный европейский поклон.
— Великие султан Тураншах приглашать франков на большие пир, — медленно и тяжело, безбожно коверкая слова, выговорил сарацин по-латыни и умолк — похоже, он много времени потратил на то, чтобы заучить эту фразу. Карл молча взглянул на мусульманские одежды, разложенные перед ним, а затем снова на сарацина. Тот довольно кивнул и сделал приглашающий жест.
Карл покачал головой.
Сарацин нахмурился и что-то сказал на арабском. Карл фыркнул, выгнув бровь.
— Вы нас разбили, это верно, — сказал он, надеясь, что если не слова его, то хоть тон будет понят правильно. — Но только сарацин вам из нас не сделать. Я пойду к вашему шаху как христианин, а иначе пируйте без меня.
Тихий голосок в глубине разума шепнул ему, что он смешон: он несколько дней принимал от сарацин их еду, их кров и ласки их женщины, и одежда была лишь следующим, вполне закономерным шагом. Но, быть может, из-за потаенного стыда, который Карл ощущал ввиду своей слабости перед искушениями, именно этот шаг он наотрез отказывался сделать. Он боялся, по правде, что его попросту заставят силой, но сарацин не стал спорить, лишь покачал головой, вздохнул и махнул рукой, сказав что-то слугам. Те вышли и через мгновение вернулись, неся котту из малинового бархата, шоссы и сапоги — все европейского фасона, хотя и явно сшитое здесь. Крестов на одежде, разумеется, не было. Карл учтивым наклоном головы выразил свою признательность, и сарацин, насупившись, ушел.
