— Ваша матушка? Вам писала?…

— Да, разумеется. Ежедневно. Не всякий раз там говорилось о вас, но… Марго… Маргарита, что…

— Вы перехватывали мои письма, — задохнувшись, прохрипела Маргарита, переводя взгляд на свою свекровь, все это время молча стоявшую у двери. — Вы писали ему сами… ежедневно, а мои письма… мои…

— Тише, ваше величество, вам нельзя двигаться так сильно, — вмешался было Дюпле, подаваясь вперед, но королева оттолкнула его с внезапной силой, так, что он даже отступил от удивления.

— О чем вы говорите? — сказал король, слегка хмурясь и по-прежнему сжимая ее скрюченную руку в своей. Но прежде чем Маргарита успела ответить, королева Бланка шагнула вперед и положила свою белую гладкую руку Людовику на плечо.

— Довольно, Луи, — сказала она спокойно и властно, и Дюпле увидел, как цепенеет король при звуке этого голоса и при этом прикосновении. — Вы повидали ее, довольно покамест, идемте, не стоит более утомлять нашу бедную Маргариту.

— Но, матушка…

— Идемте, — настойчиво повторила она. — Вы здесь ничем не поможете.

Поколебавшись, Людовик разжал руку, за которую судорожно цеплялась его жена, и встал, собираясь уйти.

И тогда случилось то, чего Пьер Дюпле, ставший впоследствии главой парижской врачебной гильдии и много чего перевидавший на своем веку, вовек не сумел забыть.

Слабая женщина, минуту назад умиравшая на пропитавшейся потом постели, сжала свои истончившиеся руки в кулаки, вмяла их в постель у своих боков и села, рыча сквозь стиснутые зубы от адской боли, которую ей причинило это усилие. Звук этот был так страшен, что даже Бланка Кастильская вздрогнула и обернулась и встретила взгляд своей ненавистной невестки, взгляд, не затянутый более пеленой робости и почтения, взгляд, с которого близкое дыхание смерти сорвало все покровы. Взгляд Маргариты пылал, он жег, он обвинял, и в хриплом голосе ее, когда она заговорила, было столько же обжигающего огня, сколько и в этом взгляде:

— Вы, вы… вы пришли сюда вместе с ним, даже сюда, лишь затем, чтоб поскорей его увести… как вы смеете? Вы ни в жизни, ни в смерти мне его не хотите отдать!

Крик этот, похожий на предсмертное проклятие, лишил ее последних сил. Она рухнула на постель и закричала так страшно, как ни разу до того еще не кричала. В это самое мгновенье Дюпле поймал взгляд короля, обращенный на Маргариту, и с изумлением понял, что король не видит в ней женщину. Она лежала перед ним сломленная, умирающая, чудовищно некрасивая, с тяжелыми синяками на пепельносером лице, с грязными спутанными волосами, потная, с огромным, завалившимся на бок животом — а он глядел на нее без тени того брезгливого страха, с каким глядела сейчас на свою невестку его мать, без тени ужаса, и негодования, и жалостливого отвращения, которое так часто испытывают те мужья, которым не посчастливится увидеть, как рожает их жена. Ничего этого не было в нем: он смотрел на нее как и сам Дюпле, как врач глядит на пациента, которому не способен, не умеет помочь.

И было в этом что-то настолько неверное, настолько неправильное, что Дюпле замер на миг. А потом повернулся к королю и резко сказал:

— Сир, вы хотите, чтоб выжило хотя бы дитя?

Людовик, и без того бледный, побелел еще сильнее. Потом ответил:

— Да.

— В таком случае мне нужно ваше дозволение совершить операцию, за которую меня могут обвинить в ереси. В вашей воле будет после сжечь меня или помиловать, но я хочу, чтобы вы знали, каким путем явится на свет ваш ребенок.

Людовик с Бланкой обменялись взглядами, смысл которых невозможно было угадать. Затем король сказал:

— Делайте, что посчитаете нужным.

— Хорошо, — кивнул Дюпле. — Теперь уходите, сир.

— О чем я и говорю, — пробормотала Бланка Кастильская и, взяв своего сына за руку, решительным шагом пошла к двери. А он шел за ней, и еще лишь раз обернулся через плечо у самой двери, но Дюпле уже не увидел этого, потому что отвернулся, веля испуганной повитухе подать ему его хирургические ножи. И подумал только: «Господи, помоги» — ибо такой и должна быть лекарская молитва в самый ответственный миг: чем короче, тем лучше.

Час спустя королева Франции разродилась хорошеньким, крепеньким, здоровым младенчиком женского полу.

Сама королева потеряла сознание сразу же после родов и даже не смогла подержать на руках собственное дитя, которое Дюпле тут же велел унести: теперь его задачей было сохранить жизнь матери. Он справился с этой задачей. Он был хорошим врачом, хотя впоследствии, в старости, весьма не любил говорить о том, как ему случилось побыть придворным лекарем и принять на руки первенца Луи Святого. Не было способа проще вывести его из себя, чем спросить, каким образом он тогда сумел сохранить жизнь младенцу Маргариты.

Король Людовик, узнав, что супруге его удалось спасти жизнь, очень обрадовался. Но радость его сменилась ужасным горем, когда он услышал, что жена родила ему девочку.

— Господа прогневили мы, матушка! — только и смог он сказать, а потом заперся у себя и не выходил до следующего дня.

С Пьером Дюпле ни король, ни его мать увидеться более не пожелали. Следующим же утром он, получив вознаграждение, был препровожден вон из дворца. Повитуха, с которой Дюпле все же сумел повидаться перед отъездом, чтобы отдать ей последние распоряжения относительно режима больной, коечто по секрету ему рассказала.

Накануне королева Бланка пришла в покои, где мирно посапывала в колыбели ее новорожденная внучка, и долго стояла там, поджав губы. А потом проговорила, словно бы про себя:

— Что ж. По крайней мере, она способна родить. Это уже коечто.

Понтуаз, 1244 год

В начале зимы года тысяча двести сорок четвертого от Рождества Христова, незадолго до дня святой Луции, Господь Всемогущий вознамерился призвать к себе Луи Капета, короля земли франков.

Случилось это внезапно, и тем менее было ожидаемо всеми, что за вот уже без малого двадцать лет своего царствования король Людовик никаких поражений не знал, а бедствия принимал столь смиренно и кротко, что бедствия склонялись пред ним и отступали сами, сраженные подобною стойкостью и непреклонным мужеством, нисколько не замутненным гордыней. Враг Франции, внешний и внутренний, был смят и повержен: ни мятежные бароны, ни альбигойские еретики, ни зарвавшиеся англичане больше не тревожили Францию и не смущали ее покой — всех сумел усмирить, приструнить и умиротворить, в конечном итоге, Луи Капет. В той же мере, как и врагов своих, приструнил он также друзей: прелатов, любивших церковь излишне рьяно, а Господа — чуточку меньше, чем следует; рыцарей, не разумевших разницы между словами «война» и «разбой»; судей, по слабости человеческой судивших то слишком, то недостаточно строго; и прочих, и прочих, от кого спасу простому французскому люду не было куда как больше, чем от англичан и еретиков. Луи Капет сеял и жал рожь, чеканил и взвешивал монету, строил храмы, раздавал милостыню, нес мир и спокойствие, а когда мог — то и благополучие. Любили его за это подданные, любили друзья, даже враги его любили, потому что почетно было одержать над ним верх и не стыдно, не страшно было ему проигрывать. Его любила мать, никогда не упускавшая случая поддержать дрогнувший локоть сына. Его любили братья, хоть и не были похожи на него ничем, кроме имени. Его любила жена, после долгих лет бесплодия родившая ему, одного за другим, трех здоровых детей: первой дочь, а затем и двух сыновей, подарив наконец короне французской наследника, а с ним и спокойствие за будущее династии. В году тысяча двести сорок четвертом, после осады Монтегюра, окончательно был усмирен бунтующий Лангедок, а с ним и весь Юг. И все было славно, и добро, и Господом благословенно в королевстве Луи Капета.

А сам Луи Капет взял да и слег десятого декабря в Понтуазе, и как слег, так больше и не поднялся.

Лучшие лекари, созванные немедля к его постели, лишь разводили руками. Свалила с ног короля лихорадка, мучившая его и раньше, особенно часто — во время войны с Англией; да и многие его рыцари и придворные тогда переболели ею. Прежние ее приступы никогда не были к Людовику столь жестоки; на сей раз Господу было угодно иное.