Услышав об этом, Людовик закрыл лицо руками и сидел так какое-то время. А потом опустил руки и приказал трубить отступление.

Час пробил: до полусмерти искусанный слепнями бык с трудом поднялся на свои опухшие ноги и побрел прочь, подгоняемый злобный жужжанием одолевших его насекомых.

Людовик оставил в Мансуре пять тысяч гарнизона, полагая, что этого хватит для отражения атак мусульман, пока армия не вернется с продовольствием, расчистив путь для бесперебойной поставки провианта. Он рассчитывал без особенного труда пробиться сквозь мусульман — ведь крестоносцев было в несколько раз больше. Но уже когда потрепанные, измученные, с посеревшими лицами и ввалившимися щеками крестоносцы, поддерживая друг друга, выступили из Мансуры и двинулись через канал, стало очевидно, что ныне один сарацин стоит трех христианских воинов. Сквозь первое кольцо оцепления они пробились; пробились и через второе, хотя и с большими потерями. А затем сарацины атаковали их греческим огнем, выкосив половину войска и почти никого не потеряв на своей стороне. И это стало последней каплей, переполнившей чащу терпения воинов Людовика. Они ждали помощи Бога, были уверены в ней — она была обещана им верой и их святым королем. Где же она, эта помощь? Где был Господь, когда они умирали от кровавого поноса и от цинги, когда заживо варились в собственном поту и сгорали под сарацинским дьявольским огнем? Это было слишком для них — слишком для людей, сила веры которых не была способна выдержать испытаний. Они разуверились и, разуверившись, запаниковали. Паника приходит тогда, когда настает ужас; а ужас — там, где нет веры.

Утратившее веру войско крестоносцев утратило главное свое оружие и было обречено.

Король становился все замкнутее и неприветливее с каждым днем отступления. Карл подозревал, что его угнетает не столько ухудшающееся положение его войск, сколько наблюдение за их моральным разложением. Людовик произнес несколько речей слабым от болезни голосом, с трудом сев на лошадь специально по такому случаю; но действие этих воззваний было недолгим и не столь сильным, как прежде. Людовик в глазах этих людей был посланником Бога, глашатаем Его воли — если Бог отвернулся от них, что толку слушать Его глашатая? Неверие этих людей убивало их короля сильнее, чем вид его уничтожаемой армии. Он все реже выходил из своей палатки во время привалов, и в конце концов перестал пускать к себе даже Жуанвиля. Только его капеллан был с ним, и по мрачному, нахмуренному лицу его Карл понимал, что король болен — болен духом так же, как и его армия, хотя и по иной причине. Они не верили больше в Бога и оттого страдали; а он страдал от их неверия — не от своего. Так понимал это Карл.

Сам Карл был одним из немногих, сохранивших присутствие духа до самого конца. Конечно, он был мрачен и разделял всеобщее уныние, но никакого религиозного кризиса не переживал, так как никогда не был взаправду, истово религиозен. Он видел сейчас перед собой лишь расхлябанное и ударившееся в панику войско, и до последнего пытался, вместе с Альфонсом, планировать и рассчитывать ход отступления. Но толку от этого было не слишком много. Шестнадцатого марта возле Фарискура их встретило огромное полчище сарацин — большей частью мамелюков, свирепостью и безудержностью способных сравниться с самими крестоносцами. Во главе их стоял султан Наджим айДин Айюб — золоченый наконечник его шлема, прятавшегося в широких складках чалмы, ярко сверкал на полуденном солнце за сто локтей, разделявших две армии, которые сходились в последней схватке. Один из крестоносцев вскинул на плечо самострел, но Людовик, выйдя по такому случаю вперед, положил руку ему на плечо и остановил его.

— Да проклянет Господь тот день, когда мы победим неверных их же оружием, — сказал он устало, а потом, вскинув над головою меч, закричал из последних своих сил неожиданно звонко, могуче и яростно: — В бой, мои добрые братья! Во имя Гроба Господня! Монжуа и Сен-Дени!

И они пошли в бой, и были разбиты, и вырезаны — так, как полвека назад Ричард Львиное Сердце вырезал пленных мусульман возле Акры.

В этом последнем бою Карл почти не отходил от Луи, нарочно стараясь не потерять его из виду. Он был уверен, что они погибнут или будут взяты в плен, и хотел разделить участь своего брата, какой бы она ни была. Когда перед ним сверкнул знакомый уже наконечник шлема, за которым развевался алый бурнус, Карл перехватил меч покрепче. Султан Наджим айДин Айюб искал среди битвы Людовика — это значило, что сражение подошло к концу. Карл огляделся и понял, что они проиграли; но не все еще было кончено, он мог еще срубить голову с этих плеч, эту голову в шлеме со сверкающим наконечником. Султан вблизи оказался худым, узкоплечим, невысоким человеком, и бился хоть и грациозно, но без той свирепости, которую прежде его врагам придавала вера, а теперь — отчаяние. Карл бросился на него — и почти тут же ощутил тяжеленный тупой удар поперек спины. Он упал с коня ничком, лицом в песок, и выронил меч — он внезапно понял, что силы совершенно его оставили. Кровь толчками текла из его руки, рассеченной ятаганом мамелюка. Сарацин схватил его сзади за шиворот, рванул, ставя на колени, и, взяв за волосы, запрокинул ему голову, чтобы отсечь ее.

Мгновение — и Господь принял бы душу Карла Анжуйского, но пронзительный крик на арабском остановил занесенную руку.

Мутнеющим взглядом Карл выхватил среди пыли, песка и крови Луи, стоявшего пешим на земле. Рядом с ним стоял Жуанвиль: его, как и Карла, держал сзади за ворот мамелюк. Луи что-то отрывисто сказал — кажется, не в первый уже раз, — указывая одновременно на Жуанвиля и на Карла и обращаясь к худому узкоплечему человеку, гарцующему перед ним на стройном белом коне, чья шея и круп были заляпаны христианской кровью.

Султан Наджим айДин Айюб выслушал просьбу своего пленника и, склонив голову, еще раз отрывисто крикнул что-то сарацину, державшему Карла.

Карл безропотно позволил подвести себя ближе и встал рядом со своим братом и с Жуанвилем.

— Все кончено, — хрипло сказал он, взглянув на Луи, — и поразился кроткой, тихой безмятежности, разлившейся по лицу короля, покрытому запекшейся коркой грязи и крови.

— Да, — спокойно подтвердил тот, чуть заметно улыбнувшись Карлу и осторожно сжимая его здоровое плечо. — Все кончено, брат мой. Господь сказал свое слово.

Стоящие рядом сарацины что-то сердито закричали, размахивая ятаганами, и султан Наджим поднял руку. Все голоса разом смолкли. Карл впервые взглянул в лицо человека, положившего конец Седьмому крестовому походу.

Лицо это было безбородым, свежим, юным, таким, каким только и может быть в восемнадцать лет.

— Смирение, воистину достойное твоей веры, король Людовик, — сказал этот человек медленно, но довольно чисто на правильном латинском языке. Карл — а с ним и Жуанвиль, и даже Луи — вздрогнули от неожиданности, никак не чая услышать христианскую речь из уст сарацина. — И в равной мере достойное моего уважения. Я Тураншах, султан Каира, сын Наджима айДин Айюба, отправившегося в объятия Аллаха в прошлом году шестого дня месяца шавваль. И я счастлив, что вижу наконец-то тебя лицом к лицу.

Он и правда был счастлив, он был доволен собой, этот мальчик, обманувший врага, втрое сильнейшего, чем он. В самом деле — одна весть о том, что прославленный Наджим мертв и сарацинами правит неоперившийся мальчишка, могла бы вернуть крестоносцам дух, достаточный для последнего рывка. Но сделанного, как и несделанного, уже нельзя было вернуть.

Людовик наклонился и положил меч наземь к ногам врага своего — врага и в битве, и по вере.

Каир, 1250 год

Вопреки тому, что крестовый поход короля Людовика был седьмым по счету; вопреки тому, что вот уже почти двести лет люди со всей Европы посещали Восток; вопреки тому, что, возвращаясь, люди эти рассказывали, а монахи — записывали множество странных, страшных и чудесных сказаний об этом диком и чуждом крае, — вопреки всему этому христиане ничего не знали о тех, кого пришли изгнать, поработить и уничтожить. Они ничего не знали о тех, кого скопом именовали «сарацинами», смешивая воедино ситтов и шиитов, арабов и турок, тунисцев и египтян. И не в том одном было дело, что рассказы побывавших на святой земле были слишком многочисленны, слишком путаны и многократно искривлялись пересказами. Дело было в том, что ни один из тех, кто рассказывал о хитрости, жестокости, жадности и звериной натуре сарацин, не видел ни одного из них вблизи, не жил среди них, не говорил с ними. А те, кто видел и говорил, либо погибали, либо оставались жить среди своих вчерашних врагов. Так или иначе, назад в христианский мир, груженные многократ усилившимися предрассудками и ненавистью, возвращались лишь те, кто не сумел ни увидеть, ни услышать своих врагов. Они видели черную ярость и думали, что познали ислам. В точности так же и мусульмане, раз увидев жадность и жестокую ограниченность крестоносцев, думали, что познали их христианского Бога.