Тьма лежала тяжелым покровом на ярко сверкавшей под солнцем святой земле — тьма невежества, сомнений и неумения видеть.
Карл был ослеплен и ничего не мог разглядеть в этой тьме в точности так же, как и тысячи других пленников, взятых юным султаном Тураншахом и препровожденных им под охраной огромного войска мамелюков в Каир.
Для Карла путешествие от Фарискура к Каиру было столь же тяжело, как и для простых воинов. Сразу же после окончания битвы его отделили от короля и поместили к остальным пленным, согнанным жалкой, потрепанной, теснящейся кучей к устью одного из рукавов Нила. Там им велели вымыться и напиться вдоволь — в последний раз за многие дни, последовавшие затем, и Карл, инстинктивно угадав грядущее испытание, использовал данную ему возможность сполна. Он был вымотан и измучен не столько битвой, сколько всеобщим отчаянием, приведшим в конце концов к поражению. Поразительное спокойствие Людовика, проявленное им во время сдачи в плен, не слишком умиротворило Карла: у его брата наверняка были какие-то свои, глубоко личные причины едва ли не приветствовать тот позорный факт, что величайший король христианского мира разбит и схвачен вместе со своим войском. Но думать об этом у Карла не было сил. Он напился, стоя по пояс в мутной воде реки, и наскоро вымылся, не снимая рубахи (доспех с него сорвали и отняли, так же, как и у всех остальных пленников, еще до того, как отвели к реке). Краем глаза он заметил нескольких человек, кинувшихся вплавь на другой берег в надежде бежать. Карл удивился их безрассудству и мере их отчаяния, и не обернулся, услышав свист сарацинских стрел. Все они настигли беглецов, и Карл надеялся лишь, что среди этих безумцев не было Жуанвиля. Это был бы еще один удар для Луи, а Карл и без того боялся, что мужество, с которым брат его встретил поражение, было мужеством безысходности, приходящим, когда уже нечего терять.
Мокрых и липких от речного ила и от собственной крови пленников согнали затем в беспорядочную толпу, окружили боевыми конями и погнали по пустыне вперед, понукая, как скот, криками и кнутами. Карл оказался в середине толпы, и удары кнутов до него не доставали, но он видел, как охаживает завязанная узлами плеть спины Рауля де Божона, Готье д’Экюре и прочих славных, благородных рыцарей, понуро бредших под обжигающим египетским солнцем. Ирония была в том, что вели их в Каир — туда, куда и сами они прорывались все эти долгие, выматывающие месяцы. Что же, несколько недель — и цель их будет достигнута.
Но лишь пятая часть их пережила эти несколько недель.
Карл плохо помнил тот переход. Рана на его руке болела, но не слишком кровоточила, а главное, не загноилась. Карл не знал, что он должен благодарить за это — спасительную ли речную воду, которой вовремя промыл рану, или вонючую клейкую мазь, которую наложил на разрез сарацинский лекарь, присланный к Карлу самим султаном на второй или третий день пути. Карл понял, что Людовик замолвил за него словечко, но не смог заставить себя почувствовать признательность к сарацинскому владыке, как и процедить слова благодарности лекарю — да и что толку, тот все равно бы не понял, ведь наверняка не говорил по-латыни. Лекарь, впрочем, не ждал благодарности и ушел, едва закончив свое дело. Плоть под мазью почти сразу начало адски жечь и щипать, и Карл, ругаясь, стащил повязку, но не смог счистить всю мазь — часть ее уже успела проникнуть в рану, а расковыривать ее Карл не решился. Зуд сводил его с ума, он скрежетал зубами, сплевывая песок, и провел бессонную ночь, ворочаясь с боку на бок. Но наутро зуд унялся, боль стала меньше, да и сама рана затянулась и выглядела явно лучше, чем накануне. Она донимала его всю дорогу до Каира, особенно сильно мучая на исходе дня, после десяти часов непрерывного марша, но эту муку можно было терпеть. И Карл терпел, ведь среди пленников было множество людей, страдавших куда сильнее, чем он. Каждый час кто-то из шедших рядом с ним крестоносцев падал со стоном от усталости, голода, обезвоживания или от кровоточащей раны, которую никто не позаботился перевязать, и редкие из упавших поднимались снова. Вода выдавалась два раза в день на привалах, по одной кружке, и даже эту жалкую порцию многие расплескивали, не сумев донести до губ трясущимися руками.
Своих братьев Карл в эти дни не видел. Он не знал даже, жив ли Альфонс, но надеялся, что жив; о Луи же он почти не волновался, зная, что султан наверняка позаботится о том, чтобы самый главный его трофей прибыл в Каир в целости и сохранности. Мысль эта подтвердилась на второй неделе пути, когда Карл увидел султана, объезжающего пленных. Тураншах снял доспех и казался еще более маленьким, юным и хрупким, чем когда Карл увидел его лицом к лицу на поле брани впервые. Позади него скакали двое огромных, вооруженных до зубов мамелюков, а рядом на горячем гнедом жеребце ехал французский король. Султан, видимо, решил продемонстрировать ему, что пленники живы и никто не терзает их намеренно — сверх того, что делают с ними солнце, пустыня и их собственные раны. С такого расстояния Карл не видел лица Луи, видел лишь его волосы, неистово треплемые ветром: в отличие от султана и его стражей, он скакал с непокрытой головой, подставляя ее безжалостным солнечным лучам и будто бы показывая тем самым единение со страданиями своего войска. Карл досадливо скрипнул зубами: проклятье, даже в таком положении Луи не может удержаться от бессмысленной, показушной жертвенности! Кому от этого легче? Будь Карл на его месте, ни за что не стал бы так поступать: напротив, всем своим видом дал бы войску почувствовать, что король его, несмотря ни на что, бодр, полон сил и пользуется привилегиями согласно своему сану. Но Карл не был французским королем. Он был просто одним из пленников сарацинского султана, одним из тысячи, от которой оставалось теперь лишь несколько сотен.
Наконец, спустя три недели пути, они прибыли к месту назначения.
Каир встречал их — а вернее, своего султана — радостным криком, пронзительным пением с минаретов и морем цветов, бог весть откуда взявшихся в этой пустыне. Тураншах, гордо вскинув голову с аккуратной окладистой бородкой, изящно прогарцевал через ворота города и поехал по вымощенной желтым камнем дороге к своему дворцу, осыпаемый восторгом, торжеством и обожанием своего народа. Его войско следовало за ним, принимая почести толпы, и лишь в самом конце, замыкая шествие, тяжело тащились жалкие остатки побежденной Тураншахом армии. Едва крестоносцы ступили в ворота, в них тут же полетели гнилые овощи и тухлые яйца; Карлу больно и обидно залепило в щеку обломком тыквы, и он отер лицо, размазав по нему пыль и грязь и сверкнув в толпу полным ненависти взглядом. Он ничего не сделал всем этим людям — ни он, ни его братья, ни его король. Все эти мусульмане сидели тут, под защитой толстых городских стен, сытые и довольные, в полной безопасности, пока их султан гонял крестоносцев по пустыне. Карл не думал о том, что грозило бы этим людям, если бы Господь не отвернулся от Людовика и привел его к Каиру так, как замышляли крестоносцы. Не в манере европейского воина-завоевателя было судить свои намерения и рассуждать о том, как бы сталось, сложись все иначе. Если бы было так, может быть, не было бы ни этого, ни других крестовых походов.
Путь через город показался Карлу едва ли не более долгим, чем переход через пустыню. Уже почти у самого дворца Гуго де Льеж, весь последний день тащившийся рядом с Карлом и приволакивавший свою опухшую, гноящуюся ногу, вдруг застонал особенно громко и жалобно и кулем осел наземь. Карл приостановился было, чтобы помочь ему, но его тут же ткнули пикой в спину — толпа пленников стала столь небольшой, что теперь охранявшие их всадники без труда доставали до любого. Карл встал, чувствуя кровь, бегущую по спине вместе с потом, но успел все же закрыть де Льежу остановившиеся глаза. Славный рыцарь остался лежать на земле, и сомкнувшаяся за спинами сарацин толпа скрыла и поглотила его тело.
Возле дворца им велели остановиться. Султан со своей свитой уже проследовал внутрь, но пленников за ними, разумеется, не пустили. Их стали делить: часть отвели в одну сторону, часть — в другую. Карла забрали одним из первых и повели во дворец по крутому каменному мосту, выгибавшемуся дугой над узким каналом, который обвивал огромный замок с округлыми белыми крышами и бесчисленным множеством изгибов, углов и надстроек. Ни в Мансуре, ни в Дамьетте не было подобных дворцов; но Карл в тот миг мало склонен был удивляться искусству сарацинских зодчих. Он хотел лишь одного: чтобы его поскорее отвели в прохладную, темную тюрьму, где не будет ни жары, ни солнца, ни потных вонючих тел рядом, где можно будет просто упасть на пучок соломы или вовсе на каменный пол и дать отдых болящим костям и телу.
