За эти полтора месяца он уже понял, что она совсем не боится родов, а боится только не родить вовсе или же родить девочку. Он снова заверил ее, что все протекает вполне благоприятно, и пощупал ей пульс, со скрытой тревогой отметив про себя, что он слишком слабый и тонкий. Схватки возобновились еще до того, как Дюпле вышел из спальни, чтобы отдать распоряжения о подготовке к родам. Дюпле нахмурился: слишком быстро, слишком мало времени прошло после последней…

Следующие сутки были самыми ужасными в его жизни. Он не отходил от постели королевы, держал ее за руку, снова и снова повторял, что все будет хорошо, хотя чем дальше, тем меньше сам в это верил. Схватки участились, но развязка никак не наступала, даже после того, как отошли воды. Королева Франции металась по мокрым простыням, которые даже нельзя было переменить, потому что малейшее касание к ней исторгало страшный крик боли из ее горла. Лицо ее покраснело, на шее и лбу вздулись жилы, взгляд стал мутным, а зрачки расширились так, что ей страшно было глядеть в глаза — да она, кажется, и не видела уже ничего сама, лишь сжимала руку Дюпле с такой силой, что чуть не ломала ему кости. Ассистировавшая Дюпле повитуха громко молилась в углу спальни, осеняя себя широким крестом и шумно бухаясь лбом об пол, и в конце концов Дюпле начал молиться тоже, одними губами, без выражения глядя на корчившуюся на постели женщину. Он тупо думал, что ему не следовало быть здесь, что он все равно ничего не может сделать, кроме как снова и снова велеть ей тужиться и снова и снова смотреть на то, как тщетно она пытается вытолкнуть из себя дитя.

Он думал, что, будь перед ним не королева Франции, а горшечница, он бы рискнул сделать ей сечение живота и вытащить из него ребенка, так, как делали древние лекари Рима. Но то была страшная ересь, к тому же почти наверняка подобная операция завершилась бы смертью женщины. Как ни крути, гореть Пьеру Дюпле на костре, даже если ребенок выживет и окажется мальчиком; а если не выживет, то сложит Пьер Дюпле голову на плахе, вот и все дела.

И так проходил день, а потом ночь. Дюпле то вскакивал, когда ему казалось, что вот, вот, то снова садился, злясь на де Молье, который загнал его в эту ловушку, и на Бланку Кастильскую за то, что, похоже, таки уморит невестку, и на короля Людовика за то, что изволил заболеть где-то у черта на закорках, из-за чего Дюпле оказался здесь. Но более всего он злился на себя, за то, что оказался трусом и боялся сделать сейчас то единственное, что могло бы спасти жизнь королеве Франции.

Бланка Кастильская каждый час посылала узнать, как продвигаются роды, и раз за разом получала один и тот же ответ: молитесь.

В семь часов утра на второй день мучений Маргариты Дюпле сидел, сгорбившись у ее постели, и глядел в пол. Схватки ненадолго прекратились, и Маргарита, еще более побледневшая и осунувшаяся за этот ужасный день, провалилась в подобие забытья, слишком болезненного и тревожного, чтоб называться сном или потерей сознания. Она лежала, утонув в подушках, и тихо, неразборчиво бредила. Дюпле подумал, что следует воспользоваться этим и хотя бы переменить ей белье, и встал, чтобы отдать приказ, когда вдруг услышал за спиной звук отворяющейся двери.

Он обернулся и увидел, как в спальню входит король Людовик.

Его Дюпле тоже видел всего однажды издалека. Но узнал сразу: потому ли, что этот красивый правильный профиль с портретной точностью изображался на чеканной монете, потому ли, что та единственная встреча всетаки глубоко вонзилась в память, или еще по какой причине — Дюпле не знал. Но он сразу понял, что этот высокий, статный мужчина в простой дорожной одежде, запыленном плаще и сапогах, забрызганных грязью по самые голенища, — король. Потому что кто еще посмел бы вот так ворваться в покои, где мучилась и умирала королева Франции?

Повитуха, стоящая с другой стороны постели, была не столь догадлива и заморгала, не зная, что делать. Дюпле же лишь опустил голову и молча преклонил колено.

Король Людовик посмотрел на него рассеянно, будто едва заметив, а потом перевел взгляд на кровать, где в бреду и горячке лежала его жена. Он не подошел к постели, так и остался стоять на пороге. Потом он перекрестился.

— Вы ее врач? — спросил Людовик тихим, мягким, безмерно уставшим голосом. И по этому голосу чуткое лекарское ухо Дюпле мгновенно распознало недуг — быть может, тяжкий, сейчас ненадолго отступивший, но готовый вновь завладеть королем, воспользовавшись тем, что он, вероятно, долго и без отдыха ехал по непогоде.

— Да, сир, — проговорил Дюпле, не поднимаясь с колен. — С тех пор, как мэтр де Молье отбыл к вашему величеству.

— Встаньте. Встаньте же скорей, ну. Она совсем плоха?

Он говорил с тревогой, в которой слышалось что-то странное — Дюпле не мог понять, что, но чем-то эта тревога отличалась от страха мужей за рожающих жен, от страха человека за благополучие близких. Был ли то страх короля за будущность своего рода? Этого Дюпле знать не мог, но все же думал, что и не в этом тоже было дело… а в чем — он не знал.

— Положение трудное, — признался он. — Схватки длятся вот уже двадцать шесть часов, и…

Он осекся, лишь теперь заметив, что король пришел не один. Странно — как будто само явление короля затмило все, что окружало его, и было трудно заметить что-то другое, когда он был рядом.

Вместе с королем проведать его супругу пришла королева Бланка. Она ни разу не приходила сюда сама, с тех самых пор, как Дюпле стал вхож во дворец. Справляясь о здоровье невестки, она, казалось, хотела больше облегчить вину, чем проявляла искреннюю тревогу. Взгляд, который Бланка бросила на мокрую грязную кровать, полнился скорее отвращением, нежели жалостью или страхом. Неужто она полагает, что сама, рожая, выглядела благопристойней? Дюпле вновь испытал прилив гнева на эту самодовольную и недобрую женщину, но на сей раз справился с собой. Он слишком устал, чтобы злиться.

— Вашему величеству, должно быть, сообщили, что положение королевы довольно тяжелое, — как можно спокойней сказал он, делая шаг и загораживая постель от незваных гостей — инстинктивное действие врача, не желающего впускать несведущих в свои владения. — Могу я узнать, с вами ли мэтр де Молье? Его консультация была бы весьма полезна…

— Мэтр де Молье остался в Блэ, — ответил король. — Его одолела подагра, для него там слишком сыро. Я говорил, не стоило ему и вовсе приезжать…

— Людовик… Людовик… это вы? — слабо донеслось от кровати, и король, вздрогнув всем телом, метнулся к постели своей жены.

Дюпле видел, как затвердели скулы Бланки Кастильской. Но не до того сейчас ему было: обнаружив, что пациентка очнулась, он торопливо повернулся к ней и, пробуя ее пульс, осведомился о самочувствии. Маргарита не услышала его и даже не взглянула в его сторону: развернув свое отяжелевшее тело, она ловила плывущим взглядом своего мужа, будто не уверенная, не мерещится ли он ей.

— Да, мадам, — сказал король Людовик, вставая на колени и беря свою жену за руку. — Я здесь. Я приехал, лишь только смог, когда узнал, что вы так больны.

— Я знала, — выдохнула Маргарита, и ее почерневшие губы и грязное от слез лицо исказились — сама попытка улыбнуться причиняла ей боль. — Знала, что вы приедете. Что вы меня не оставите. Что отзоветесь… на письма…

— О да, — кивнул Людовик, крепко и нежно сжимая ее исхудавшую до костлявости ладонь в своей большой руке. — Матушка мне писала о вас. Говорила, что вы себя совсем не бережете и не слушаетесь ее советов. Как вы могли, Марго? Вам следовало бы слушаться… а впрочем, не будем об этом сейчас.

Маргарита смотрела на него еще несколько мгновений, словно не понимая его слова. Дюпле подумал, что к ней после вспышки ясного сознания возвращается бред, быть может, вотвот начнется новая схватка — их и так не было уже несколько минут. Но вместо того, чтобы выронить свою руку и скорчиться в новом припадке боли, Маргарита вдруг сжала руку короля крепче и, неотрывно глядя на него расширившимися глазами, прошептала: