Дюпле и не узнал бы об этом, если бы в тот самый день его не вызвали к ректору университета и там не сообщили, что он немедленно отправляется в королевский дворец и приступает к обязанностям придворного врача при королеве Маргарите.
Дюпле, услышав сие, уронил челюсть столь неизящно, что это мигом выдало в нем его низкое происхождение. Ректор поморщился и возвел очи горе, но укорять невежу не стал, а лишь снова велел ему отправляться, добавив, что, если он поспешит, то застанет мэтра де Молье, который еще не уехал и введет его в курс дворцовых дел.
Дюпле поспешил.
Через час он сидел в личных покоях придворного лекаря, смутно сознавая, что на ближайшее время это будут его покои, и разглядывал того самого милого старичка, который прежде не удостаивал его даже взглядом, а ныне нервно бегал по комнате, потирая ладони, и тараторил без умолку.
— В последние недели она набрала очень много веса, но это не страшно, это так и должно. Что меня в действительности беспокоит — это то, что живот у нее висит недостаточно низко. Это может говорить о неверном положении плода, дитя может пойти вперед ножками, а еще может — но от того нас Господь избави! — оказаться девочкой. Ведь вам известно, мэтр Дюпле, что чада женского пола менее весят и менее оттягивают плоть женщины, нежели чада полу мужского…
«Мэтр Дюпле», — с удивлением повторил про себя Пьер. Никто еще не называл его мэтром Дюпле — он не состоял в гильдии лекарей, так как еще не закончил курс. Было, на самом деле, непостижимо, отчего он, не получивший еще даже полного права именоваться врачом, сидел сейчас в бархатном кресле с золотым шитьем и выслушивал историю болезни своей будущей пациентки в сбивчивом изложении придворного врача Бланки Кастильской.
Собственно, то, что говорил де Молье, мало обеспокоило Дюпле. Однако когда он осознал, что именно ему придется принимать роды у королевы Франции, беспокойство его несколько увеличилось.
— Вы совершенно уверены, что не вернетесь к ноябрю? — спросил он, и мэтр де Молье пожал плечами.
— На то будет воля Божья и его величества короля Людовика. Ежели Господу и королю угодно будет длить эту войну до ноября — что ж, останусь и до ноября. Ее величество королева Бланка настаивает, чтобы я более не отлучался от короля, пока он не вернется в Париж. Но и жена его требует внимательнейшего ухода, ибо, как вы знаете, мэтр Дюпле, это первенец их величеств, и значение этих родов нельзя преуменьшать.
Он нервно хрустнул костяшками, поставив в своей речи эффектную точку, и покосился за окно, из-за которого уже доносилось приглушенное ржание лошадей его экипажа.
— У вас еще есть вопросы ко мне, пока я здесь?
— Да, — кивнул Пьер. — Почему я? Почему из всех врачей Иль-де-Франса эта честь оказана именно мне?
Де Молье взглянул на него странным взглядом, в котором растерянность и удивление мешались с плохо скрываемой неприязнью.
— Я объяснил господину ректору положение и попросил назвать имя лучшего из врачей, без оглядки на звания и репутацию. Некогда соблюдать этикет, когда на руках у нас наследник короны французской… Он назвал вас.
Вот так Пьер Дюпле, сын сапожника из маленькой деревеньки в Бретани, оказался жарким июльским днем 1242 года у постели королевы французской, изволившей выразить готовность разродиться от бремени.
Он пробыл ее врачом всего полтора месяца. Страх ответственности и изумление от головокружительной смены своего положения Дюпле сумел одолеть почти сразу — он был хорошим врачом также и потому, что умел овладевать собственными страстями, будь то жалость, неуверенность или боязнь. Только с гневом у него это не выходило так хорошо, и гневу Пьер Дюпле поддался сполна, узнав — уже не от мэтра Молье, а из первых рук — о том образе жизни, что вела королева Франции во время своей беременности. Она в самом деле поправилась больше, чем надлежит молодой нерожавшей женщине, — и немудрено, ведь она все время сидела во дворце и почти не двигалась, от чего сильно раздалась в талии, страдала болями в пояснице и вздутием жил на ногах. Ей становилось дурно чаще, чем допустимо при благоприятном течении беременности, а однажды, примерно через неделю после вступления Дюпле на свой пост, она и вовсе потеряла сознание прямо во время разговора со своей свекровью и графом Шампанским. Дюпле явился немедленно, распорядился отнести королеву в постель, да не в ее спальню, а в другую комнату, светлую и хорошо проветриваемую. Это вызвало явное неудовольствие королевы Бланки, но Дюпле хватило недели, проведенной под сенью королевского дворца, чтоб уяснить, что практически все, касающееся королевы Маргариты, вызывает в Бланке Кастильской неудовольствие. Дюпле подозревал, что де Молье не возражал против чудовищно безграмотного режима, назначенного Бланкой своей невестке, исключительно из страха и благолепия перед своей госпожой. Дюпле же, сын сапожника из Бретани, не испытывал перед Бланкой Кастильской ни малейшего благолепия. Он видел ее когдато один раз в Париже, лет десять назад, во время народного празднества по случаю победы над альбигойскими еретиками. С тех пор она постарела и похудела, хотя выглядела довольно недурно в свои сорок пять лет, однако в ее надменном и сухопаром облике не было ничего такого, что могло бы ввергнуть в смущение человека, ежедневно рвавшего зубы и отнимавшего гнилые конечности. Поэтому на ее попытку поставить его на место Дюпле сухо предложил ее величеству немедля снять с него все обязательства, на него возложенные, и поручить королеву Маргариту и ее приплод более сведущим ученым мужам; а коль нет, так подвиньте свое величество в сторону и не мешайте работать.
Бланка, как это ни удивительно, подчинилась. Дюпле, обладавший необходимой каждому хорошему врачу проницательностью и умением читать не только состояние тела, но и состояние души, догадался, что Бланка отчасти винит себя в болезни своей невестки — хотя вряд ли признается в том даже самой себе. Что ж, вина ее и впрямь была велика. Душный воздух дворца, недостаток движения, слишком много тревог и неправильной пищи сделали свое дело. Улегшись в постель после обморока в присутствии свекрови, королева Маргарита уже не поднималась до самых родов. Сама по себе она была, впрочем, хорошей пациенткой: тихой, молчаливой, совсем не капризной, как можно было бы ожидать от особы королевской крови. Она только раз спросила Дюпле, где мэтр де Молье и когда он вернется, а услышав, что Дюпле того знать не может, вздохнула и спросила опять, все ли будет в порядке с ее ребенком. Услышав утвердительный ответ (ибо малейшее сомнение сейчас пошло бы во вред), она успокоилась и больше ни о чем не спрашивала до того самого дня, когда пришел ее срок — чуть раньше, чем следовало, судя по тем расчетам, что оставил, уезжая, де Молье.
И вот тогдато Пьер Дюпле понял, что год его неожиданного и стремительного возвышения может стать и годом его ужасающего падения тоже. Потому что все сходилось на том, что легко королева Маргарита не родит, да добро если вообще родит живое дитя и сама останется жива.
Схватки пришли на заре, и сперва все шло неплохо. Дюпле прибыл сразу же, как только ему передали, что «началось», хотя и знал, что, скорее всего, тревога ложная — богатые женщины, озабоченные рождением первенца, часто страдают подобными фальшивыми приступами, иногда за недели до настоящих родов. Но, прибыв к Маргарите, Дюпле понял, что время ее пришло. Она полулежала на куче подушек, вытянув руки вдоль одеяла, бледная, как полотно, с мокрым от пота лбом, и напряженно улыбалась ему снизу вверх обкусанными губами. На ней была одна только нижняя сорочка, и Дюпле невольно отвел глаза, чего никогда не сделал бы, будь лежавшая перед ним женщина просто женщиной — но она была королевой, и она, испытывая явную и сильную боль, улыбалась ему.
Он смутился.
— Все ведь будет хорошо? — спросила Маргарита, когда Дюпле опомнился и начал отдавать заметавшимся дамам распоряжения четким и резким голосом. — Вы говорили, что все будет хорошо, мэтр Дюпле. Вы обещали.
