Зейнаб тут же встала и подалась вперед, намереваясь помочь Карлу одеться.

— Не лезь, — с неожиданной для самого себя злостью рявкнул тот, отталкивая ее, и она тут же отпрянула и убежала в угол, свернувшись там и сверкая на него испуганными глазами.

Путаясь в рукавах котты, чересчур длинных, и с трудом натянув маловатые сапоги, Карл в конце концов облачился и сразу почувствовал себя лучше. Зейнаб сидела в своем уголке, как мышка, и Карл, ощутив укол вины, посмотрел на нее. Он подумал вдруг, что вел себя с ней как настоящий сарацин — она была для него как животное, а ведь негоже благородному рыцарю относиться подобным образом к женщине, пусть даже и неверной. Он ласково поманил ее, а когда она подошла, откинул с ее лица косы и поцеловал, беззастенчиво раздвигая языком ее сочные губы. Она обвила его шею руками, и Карл ненадолго утратил ощущение времени. Затем, отстранившись, он указал женщине на ложе, жестом велев отдыхать до его возвращения, и вышел в коридор, где его уже ждала пара стражей, готовых проводить его в пиршественную залу.

Карл не обманулся в своем первом впечатлении: дворец был огромен. Едва ли не четверть часа его водили бесчисленным множеством запутанных коридоров, круто вздымавшихся мраморных лестниц, маленьких внутренних двориков с бойко бьющими фонтанчиками, и террасами, так густо усаженными растительностью, что за ней почти не было видно неба. Возле каждой двери стояла стража, и всюду толпились тучные, низкорослые бородатые люди в тяжелых чалмах, укутанные в цветастые многослойные одежды. Все они останавливались и шептались, глядя на Карла, когда его проводили мимо, а он выпрямлял спину сильнее и вскидывал голову, не удостаивая своих захватчиков взглядом в ответ. Он надеялся, никто из них не знает о том, как он проводил последние дни. А еще он обратил внимание на то, что во всем дворце ему ни разу не встретилась ни одна женщина.

Пиршественная зала, в которую его ввели, была воистину огромна, так же как и сам дворец — Карл никогда не видел помещений подобного размера ни в одном из замков, где ему прежде случалось бывать. Мраморные колонны уходили ввысь, почти теряясь в яшмовых завитках под потолком. Кругом были источники и фонтаны, устроенные прямо под крышей (и в таком жарком месте это не выглядело странным), птицы щебетали в увитых зеленью клетках, по которым резво ползали, пронзительно вереща, крохотные обезьянки. И множество людей сидело и полулежало на полу на подушках — тоже только мужчины и ни одной женщины. При виде Карла некоторые повернули головы, другие же не обратили на него никакого внимания. Стража провела Карла в левую сторону залы и показала, где он должен сесть. Он подчинился, оглядываясь, и невольно скрестил ноги по-турецки, положив ладони на колени. Кругом него были сарацины, и один из них одобрительно засмеялся и что-то сказал, глядя на Карла и поглаживая свою окладистую, выкрашенную хной бородку. Карл вперил в него ледяной взгляд, а потом отвернулся, выискивая глазами султана.

Но еще прежде султана он увидел своего брата Луи.

Тот сидел немного в стороне, достаточно далеко, чтобы они не могли переговариваться. Карл увидел, что он тоже одет в европейское платье, — и ужасно обрадовался, что настоял и не согласился облачиться как сарацин. При одной мысли о том, что подумал бы Луи и как посмотрел бы на своего брата, явись тот на пир неверных, наряженный как неверный, — при одной только мысли об этом у Карла жарко запылали уши. Он неловко поерзал, устраиваясь поудобнее: подушки под ним были мягкими, и он совсем не ощущал, что сидит на полу, но ему все равно было не по себе. Он ни разу еще не чувствовал на себе столько взглядов сарацин, даже когда их гнали по пустыне; там он был в толпе таких же, как он, жалких и грязных пленников. Здесь же толпа состояла из мусульман, а христиан только и было, что он — да король Людовик.

При этой мысли Карл быстро окинул залу взглядом, выискивая знакомые лица. Раз сюда привели его, то могли привести и Альфонса, и епископа Шартрского, и еще кого-нибудь из французской знати. Но нет: только он и Луи были приглашены на пир египетского султана.

Сам султан сидел рядом с Людовиком, расслабленно облокотившись на парчовый валик, и смеялся чему-то. Его молодое, некрасивое и незлое лицо сияло, а глаза неотрывно были прикованы к королю Франции.

Карл понял, что пир уже начался. И вдруг, неожиданно для себя самого, выпрямил ноги и упер пятки в пол, широко разведя колени и едва не толкнув сарацина, сидевшего рядом с ним.

Так сидят христиане.

— Значит, — донесся до Карла голос Тураншаха, видимо, продолжавшего начатый разговор. Он говорил по-латыни, медленно, но правильно, и сидящие вокруг него вельможи, хотя и вряд ли понимали, почтительно умолкли, когда он заговорил. — Значит, ты скорбишь о твоем брате, погибшем от меча мусульманина? Так ли, владыка франков, верно ли я понял тебя?

— Множество моих братьев пало от ваших мечей, — ответил Луи своим спокойным и звучным голосом. В его лице не было ни улыбки, ни сдерживаемого гнева. — Это была славная смерть, но о каждом из них я скорблю.

— Достойная скорбь для полководца, понять ее я могу. Но я о другом тебя спросил: правда ли, что ты скорбишь о твоем единокровном брате, именем Робер, которого убили в Мансуре?

В голосе Тураншаха звучало такое неподдельное любопытство, с каким расспрашивают про диковинные, непонятные обычаи далекой страны. Карл нахмурился, разглядывая профиль султана, сидящего к нему боком. Такое молодое и доброе с виду лицо: когда же успел этот юноша накопить столько жестокости, чтобы не суметь понять печали по родному брату?

— Прости мое удивление, — добавил Тураншах, прочтя в лице Луи ту же мысль, которая сейчас занимала Карла. — Но я помню, как ты просил пощадить жизни двух других твоих братьев, когда мы брали вас в плен. И это неясно мне. Разве нет в вашей стране обычая убивать младших братьев, когда старший занимает трон?

Карл моргнул. Сарацинский король, похоже, говорил по-латыни не так хорошо, как ему сперва показалось. Не мог же он иметь в виду то, что сказал?

Людовик, впрочем, не выглядел потрясенным. Он лишь пристально посмотрел Тураншаху в лицо, словно убеждаясь, что тот не шутит и не испытывает его.

— Я слышал об этом, — проговорил Луи наконец. — Слышал об этом вашем обычае… но не верил в него. А впрочем, чего еще ждать от народа, чей разум отуманен темной и варварской верой.

Он произнес последние слова без злобы и презрения, скорее, с искренним состраданием и печалью — совсем не так, как произнес бы их Карл, если б кто стал его слушать.

Тураншах перестал улыбаться. Вельможи, слушавшие их разговор, даром что не понимали его, догадались по выражению лица султана, что слова христианского пленника ему не понравились. Тихий гомон прошелся по зале, перекрывая журчание воды в фонтанах и щебет птиц. Султан поднял ладонь.

— Ты мнишь, что наш разум затуманен жестокостью, — проговорил он. — Но и твой — тоже, просто жестокость эта иного рода. Скажи, разве не случается в ваших землях кровопролитных распрей, когда два брата не могут договориться, кому наследовать владения их отца? Разве не бывает так, что меч и огонь становятся судьями в споре и множество жизней приносится в жертву на алтарь тщеславия и гордыни?

Султан замолчал, и Людовик промолчал в ответ. Конечно, так бывало, и весьма часто, особенно в мелких графствах или спорных землях, не желавших признавать над собой королевскую власть.

— Так не проще ли, — продолжал Тураншах уже мягче, — оградить себя от подобного и спасти множество невинных жизней, раз навсегда уничтожив саму возможность подобных распрей?

— Братоубийством? — спросил Луи с такой болью в голосе, словно его ставили перед выбором: немедля умереть самому или принять в своей стране этот варварский закон.

Тураншах пожал плечами, откидываясь на подушки.

— А. Да. Я слыхал, что вы, христиане, считаете это ужасным грехом. Один из ваших мифических героев убил своего брата и был проклят вашим богом, верно? Ваш бог вспыльчив и не мудр. Он ценит одну жизнь больше, чем тысячу жизней. Это ли — не тьма, застилающая разум?