— Неплохо, звездный статус. — Он помолчал. — Мужчина, женщина?

Она посмеялась.

— Женщина. Зовут Анс.

— Так-так, это хорошо. Не хочу, чтобы тебя обхаживал какой-нибудь Адонис, — тут Мартин понизил голос, — с за-вид-ной тех-ни-кой… ре-чи.

— Не волнуйся, на радио со стороны не берут, здесь все свои. Молодняк только и знает, что трепаться с ровесницами — на меня ноль внимания.

Марике, как ни странно, льстило, что Мартин представляет ее в окружении поклонников. Она слышала, как он закурил сигарету и выдохнул дым.

— Я, между прочим, курить бросила, — сообщила она.

— Не верю. Куда же ты будешь руки девать? У тебя пальцы с ума сойдут без сигаретки. — В голосе Мартина звучала нежность, но от Марики не укрылось, что он старается замаскировать ее небрежностью. — Давно бросила?

— Шесть дней, двенадцать часов и… — она сверилась со временем, — тринадцать минут тому назад.

— Что ж, прекрасно. Буду ревниво за тобой следить. — На этом месте оба замолчали.

Марика лихорадочно подыскивала какую-нибудь другую тему.

— Что сейчас переводишь? Все тех же, как их, ассирийцев?

Время от времени Мартин делал переводы для Британского музея и в последнем разговоре упомянул арамейские надписи, которые были у него в работе.

— Нет, их я уже сдал. Сейчас перевожу настоящее сокровище: подборку стихов, приписываемых современнице Августа, некой даме по имени Марцелла. Если это подлинные вещи, жди сенсации: женское творчество той эпохи до нас не дошло. Но есть в них какой-то изъян. Увы, подозреваю, что Чарльза ввели в заблуждение.

— Какой еще изъян? Уж наверное Чарльз отдавал их на экспертизу.

— На перевод они, по-моему, ложатся хорошо. Однако стиль грешит мелкими неточностями. Вот ты, например, прелестно, очаровательно говоришь на современном английском, но задумай ты написать сонеты и выдать их за шекспировские, тебя поймают на мелочах: на неуместном употреблении архаичных идиом, на отсутствии тонкостей, присущих литераторам той эпохи. Сдается мне, эти стихи вышли в двадцатом веке из-под пера какого-нибудь французика, досконально изучившего латынь девятнадцатого века.

— Разве это не списки со списков? Может быть, огрехи вкрались по вине переписчиков…

— Понимаешь, эти стихи обнаружили в библиотеке Геркуланума, поэтому их объявили подлинными. Сегодня же позвоню Чарльзу. Пусть подергается…

На пороге кабинета возник начальник Марики, который в недоумении огляделся и застукал ее сидящей на корточках. Задрав голову, Марика одними губами произнесла: «Мартин». Бернард вытаращил глаза и даже не подумал выйти; его редкие седые волосы топорщились, как у карикатурного злодея, посаженного на электрический стул. Бернард указал на часы. Марика поднялась на ноги и сказала:

— Давай заканчивать, Мартин. У меня эфир.

Мартина словно толкнули: беседовать с Марикой было так спокойно, так естественно и привычно, что он почти забыл… ведь раньше такие разговоры у них велись изо дня в день — он забыл, что скоро придется заканчивать. Когда еще дождешься ее звонка? Мартин пришел в смятение.

— Марика…

Она выжидала. Под взглядом Бернарда ей было неловко. Она сделала круговое движение рукой. Знаю, знаю. Сейчас иду. Бернард укоризненно поднял густые брови и ушел к себе в кабинет.

— Когда ты в следующий раз позвонишь, Марика, скоро?

— Скоро. — Она и сама была не против. Но знала, что этого не будет. — Groetjes, любовь моя.

— Doeg! Ik hou van je…

Оба замолчали. Марика дала отбой.

Мартин остался стоять у себя в кабинете с мобильником в руке. Его захлестнул ураган эмоций. «Она сама позвонила. Сказала „любовь моя“. Надо было устроить ей допрос с пристрастием, а я все о своих делах. Обещала скоро позвонить. Скоро — это когда? Но ведь она пообещала лишь потому, что я нажал. Ладно, позвонила сегодня — позвонит еще. Вот только когда? Составлю список вопросов: позвонит — задам. Курить бросила, надо же. Может, и мне попробовать? Вместе легче; вот позвонит — прямо так ей и скажу. А когда она позвонит? — Достав из пачки очередную сигарету, Мартин закурил. — Она мне позвонила. Минуту назад мы еще разговаривали». Он прижал мобильник к щеке. От трубки исходило тепло. У Мартина всколыхнулась нежность к этому телефону, который принес в дом голос Марики. С мобильником в одной руке и сигаретой в другой он зашагал в кухню. Оттуда сразу же вернулся в кабинет. «Она позвонила. Сказала, что снова позвонит. Позвонила. Когда будет следующий раз? Может, и мне бросить курить…»

Марика захлопнула телефон и убрала его в карман. Закончив материал, которого ждал Бернард, она отправила файл по электронной почте. Компьютер звякнул: «Динь», подтвердив, что сообщение преодолело расстояние в четыре метра между их столами. Кто-то напомнил:

— Эфир через пятнадцать минут.

Она кивнула и направилась в студию, но по пути завернула в туалет, где прислонилась к стене и дала волю слезам. Он нисколько не меняется. Лучше бы она ему не звонила. В телефонном разговоре слишком узнаваем был прежний Мартин. Ополоснув лицо, Марика побежала в студию, где получила немой упрек от звукооператора. В ближайшие месяцы она больше не собиралась звонить Мартину.

Целый год Роберт с нетерпением ждал прибытия близнецов. В уме он вел с ними долгие беседы: рассказывал о Лондоне, о Хайгейтском кладбище, об Элспет, советовал хорошие рестораны, приплетал, когда было к слову, свою диссертацию и всякую всячину. Весь долгий год в ожидании их приезда он намечал интересные пункты: «Прежде всего, кошка Дика Уиттингтона.[32] Им будет любопытно… Свожу их в Почтовый парк, в медицинский музей Уильяма Хантера при университете Глазго, в архитектурный музей Джона Соуна.[33] Перед заходом солнца покатаемся на колесе обозрения „Лондонское око“». Все это он проделывал вместе с Элспет. На Рождество посетим с ними «Дом Денниса Северса».[34] И Музей найденышей.[35] Роберт уже видел себя экскурсоводом близнецов по лондонской жизни, их незаменимым проводником, учителем британского английского. Естественно было предположить, что они станут обращаться к нему с бытовыми затруднениями и вопросами, а он, как и положено дядюшке, будет давать им советы и поможет освоиться в Лондоне. Роберт сгорал от нетерпения. Подготовил столько остроумных изречений, взлелеял столько надежд и ожиданий, что теперь, когда Джулия с Валентиной появились в доме, он как-то оробел.

Раньше он думал, что сразу поднимется к ним наверх, постучит в дверь и представится. Но от их смеха и топота шагов он впадал в ступор. Ему оставалось только следить, как они приходят и уходят, вышагивают через сад в одинаковых нарядах, тащат домой пакеты с продуктами, цветы, какую-то нелепую лампу. «На что им сдалась эта лампа? У Элспет полно всяких ламп».

Они сами раз-другой в день стучались к нему в квартиру. Роберт обмирал: прекращал работу, застывал с ложкой у рта; из холла доносились их приглушенные разговоры. «Открой им дверь, — приказывал он себе. — Не будь таким идиотом».

Его смущала их спаянность; вдвоем они казались возвышенными и неприкосновенными. Каждое утро он следил, как они движутся по скользкой дорожке в сторону калитки. В них угадывалась такая самодостаточность и в то же время такая зависимость друг от дружки, что он, еще не перемолвившись ни с одной ни единым словом, уже чувствовал себя лишним.

Тогда он решил за ними проследить.

Они привели его на Понд-сквер, а оттуда, через Хайгейт-Вилледж и по Джексонз-лейн, к станции метро «Хайгейт». Он держался позади, давая им скрыться из виду, а потом начал нервничать, что вот-вот придет поезд метро и похитит их у него из-под носа. По эскалатору он несся через ступеньку. В половине одиннадцатого на станции было немноголюдно. Они остановились у той платформы, откуда поезда шли в южном направлении; Роберт затаился поодаль, но с таким расчетом, чтобы войти в тот же вагон. Они сели у средних дверей, а он — по диагонали, футах в пятнадцати. Одна из близняшек изучала карманную схему линий метро. Другая, откинувшись на спинку сиденья, читала рекламные объявления.