Он всегда был в движении, по свидетельству людей, близко знавших его в Женеве. Во весь опор, через четыре ступеньки мчался он бывало вниз по лестнице, на ходу натягивая на себя пальто. Но во время заседаний он был спокоен и внимателен, вдумчиво слушал всевозможных ораторов. Сестра Имми, которая была с ним осенью 1926 года, рассказывает, что сразу по окончании заседания он мчался в своей известной всей Женеве широкополой шляпе, надетой набекрень, за женой и дочкой и они отправлялись в какой-нибудь уютный ресторанчик. Он придирчиво выбирал блюда по карточке, с удовольствием выпивал стакан хорошего вина, выкуривал сигару, прислушиваясь к оркестру, и это неизменно приводило его в хорошее расположение духа.
В первые женевские годы Нансен много времени проводил в обществе норвежских делегатов — премьер-министра Отто Блера и министра Микаэля Ли. Из числа иностранных представителей отец любил общество своего друга сэра Роберта Сесила и вообще любил компанию британцев. Он высоко ценил Бриана, причем симпатия была обоюдна. Но Бриан не любил говорить по-английски, а отец не очень был тверд во французском, поэтому им нелегко было вести непринужденную беседу и вне заседаний Ассамблеи они встречались редко. Когда Германия вступила в Лигу наций, отец (и Сигрун, когда бывала с ним в Женеве) часто встречался с Густавом Штреземаном и его женой. Отец ценил Штреземана и охотно беседовал с ним о политике. Они часто приглашали друг друга в гости к обеду или завтраку.
Председательствуя на заседаниях комитета, Нансен держался доброжелательно, но твердо. Один швейцарец, который некоторое время был секретарем комитета, рассказывал мне об одном таком заседании, где до прихода Нансена царило весьма оживленное настроение. Заняв свое место в конце стола, он немного посидел, собираясь с мыслями и оглядывая возбужденных членов собрания. Потом положил руку на край стола и очень любезно произнес: «Ну, а теперь, друзья мои, пора и за дело взяться!».
Вот что писал один журналист после смерти Нансена в 1930 году: «Его не хватало на озере Леман в нынешнем году, и в зале заседаний, и в кулуарах, и на променаде, и на празднике. Он был самой крупной достопримечательностью Женевы после Монблана. Мне случалось в прежние годы встречать его на набережной Вильсона в восемь часов утра. Стройный и прямой, возвращался он после холодного утреннего купанья — всегда первый в купальне и первый за рабочим столом. Поля его большой серой шляпы освещало солнце. Ранние пташки оборачивались и смотрели ему вслед».
Да, в Женеве Нансена с полным основанием считали незаменимым во многих отношениях. Якоб Ворм-Мюллер говорил, что его смерть оказалась большим ударом для внешней политики Норвегии. В тридцатые годы доверие к Лиге наций пошатнулось, отец давно уже предупреждал об этой опасности. Теперь то и дело возникала необходимость обуздывать агрессоров, не допускать локальных войн и т. д. Для Лиги наций эта задача оказалась непосильной. В те тяжкие годы многие вспоминали и приводили слова Нансена об обязанностях и ответственности Лиги наций. Роберт Сесил поместил в конце тридцатых годов в «Лё Нор» статью о Нансене и Лиге наций, написанную под впечатлением сложившейся в Европе напряженной обстановки. В ней лорд Сесил писал:
«Все, кому приходилось видеть Нансена в Лиге наций, единодушно признают то исключительное влияние, каким он пользовался в Ассамблее. Здесь собирались самые выдающиеся государственные деятели, дипломаты, юристы, промышленники, но большинство среди них составляли руководящие политики всех стран мира. Они говорили на разных языках, принадлежали к самым различным расам и исповедовали различные религии. И все они должны были целиком и полностью представлять свою страну. Они не верили в благородные порывы. И хотя сами были знатоками ораторского искусства и не прочь были поаплодировать хорошей речи, они редко давали увлечь себя. Они оставались холодны к потоку красноречия. Выступления Нансена в Лиге наций не имели ничего общего с ораторским искусством в обычном смысле слова. Он говорил по-английски просто и с детской прямотой, говорил без прикрас, если ему надо было высказаться о чем-то важном, с убеждающей силой глубокой серьезности. Весь его облик производил ослепительное впечатление на мировую аудиторию, перед лицом которой он выступал. Его осанка и гибкая грация и, пожалуй, больше всего твердый ясный взор приковывали всеобщее внимание.
Несомненно, нации посылали в Женеву свою элиту. Но среди всех них выделялся Фритьоф Нансен — олицетворение идеи мира между народами и справедливости».
XI. РЕПАТРИАЦИЯ ВОЕННОПЛЕННЫХ
«Неужели вам для этой работы обязательно нужен профессор?»— с несчастным видом спросил отец, когда ранней весной 1920 года Совет Лиги наций предложил ему взять на себя трудное поручение — отправку военнопленных на родину.— Неужели для этого нельзя найти более подходящих людей?».
С другой стороны, ему казался весьма многообещающим тот факт, что новая международная организация занялась этим вопросом одним из первых. Со времени заключения перемирия прошло уже полтора года, а массы военнопленных все еще томились в ожидании отправки на родину. Жили они в ужасных условиях и тысячами умирали в лагерях.
Правда, еще на Гаагской конференции 1899 и 1907 годов были предприняты попытки установить такой международный закон, по которому военнопленные не считались бы врагами, имели право на кров, еду и одежду и не должны были подвергаться дурному обращению. Но мировая война перевернула все правовые и моральные нормы. Во многих европейских государствах царил полный хаос и во время войны, и после, и ни Международная организация Красного креста, ни правительства союзников, несмотря на все их усилия, не могли оказать военнопленным никакой помощи.
В Германии условия были довольно сносные, но в конце концов и ее настиг экономический кризис. Тогда дело сильно осложнилось, особенно для русских военнопленных, которые после 1917 года потеряли связь с родиной.
В европейской части Советской России в каждом лагере содержалось от 2 тысяч до 10 тысяч человек, а в Сибири число их достигало 35 тысяч на каждый лагерь. Тысячи людей погибали от голода. Русские морозы, сыпной тиф, малярия, холера, чума и туберкулез уносили огромное количество жизней. Русские врачи и медики из числа военнопленных пытались бороться с эпидемиями, но им не хватало для этого дезинфекционных средств, медикаментов, топлива, воды и соломы для подстилки.[191]
Годы плена, отсутствие каких-либо занятий, холод и голод при полной безнадежности деморализовали пленных. Немногочисленные священники, жившие в лагерях, мало чем могли помочь своим товарищам по плену. «При ближайшем рассмотрении они быстро обнаруживали, как мало сами получают от своей религии»,— рассказывал один из членов комиссии по оказанию помощи. Но были и примеры самопожертвования и геройства. Один врач-немец, которому после долгих лет пребывания в плену представилась возможность выйти на волю, предпочел остаться в лагере, чтобы продолжать помогать другим.
Кроме военнопленных, было еще около 330 тысяч интернированных лиц из числа проживавших в России подданных европейских государств. В годы войны Международная организация Красного креста и другие организации помощи получали доступ в лагеря интернированных в Центральной Европе и в России. Была налажена раздача еды, одежды и медикаментов, создавались больницы, был организован обмен инвалидами. Особенно деятельны были общества Красного креста Дании и Швеции. Медсестры шведского Красного креста спасли тысячи жизней.
После Октябрьской революции всех пленных, находившихся в России, объявили «вольными» гражданами. Вековому царскому самодержавию был нанесен смертельный удар, и надо было создавать новое общество. В ответ на революцию началась контрреволюция, которую поддержали прежние союзники России. Несчастные военнопленные снова были интернированы и теперь уже лишены какой бы то ни было помощи извне. Американские и скандинавские общества помощи не могли до них добраться, бессильной оказалась и Международная организация Красного креста. Некоторые общества Красного креста обратились к своим правительствам с просьбой вмешаться во имя цивилизации и гуманности. Но отдельные правительства здесь ничего не могли сделать.
