«Пока я писал тебе, ко мне пришел шведский камергер Шван, ты его знаешь, он был секретарем у Лагерхеймов. Мы провели с ним два часа в беседе о шведско-норвежских отношениях. Он чрезвычайно дружески настроен к нам! Но для меня все еще странно, что швед сам ищет со мной встречи!»
Э. Григ вместе с другими норвежцами, вернувшимися из Англии в Норвегию, рассказывал Еве, как любезен был Нансен, как помогал им, какое исключительное положение занимает он в Англии. Фрекен Хельга Бергер, первая женщина-стипендиат за границей после 1905 года, рассказывала мне, как помогал ей отец. Бергер знакомилась с постановкой школьного образования в Париже и в Лондоне. В Париже она бесконечно долго и напрасно прождала оформления различных документов. Приехав в Лондон в июне 1906 года, она попросила у Нансена рекомендательное письмо к английским школьным властям. С большим нетерпением ожидала она встречи с отцом.
«Никогда не забуду, какое впечатление произвел он на меня,— говорила мне уже восьмидесятилетняя Хельга Бергер.— Вспоминаю первую встречу в Лондоне. Его серьезное нахмуренное лицо осветилось улыбкой, когда он поздоровался со мной и спросил: «Как дела дома?» Дома — значит в Норвегии».
Нансен дал ей рекомендательное письмо: «Если оно не поможет, приходите еще раз, тогда посмотрим, не удастся ли мне подействовать на них».
Программа торжественной коронации в Тронхейме была уже составлена, но отец писал маме, что хочет уклониться от участия в празднестве. Зачем ездить взад и вперед? В тот день, когда пришло письмо, мама была приглашена в гости, и вот она храбро поспорила с Гренволдом, один из ее друзей, на две бутылки шампанского, что отец не поедет в Тронхейм. Гренволд же никак не мог представить себе, как можно добровольно лишить себя такой возможности.
На следующий день я узнала о пари и так же, как и мама, с нетерпением стала ждать результата.
Наверное, отец ничего не мог поделать, и вот он пишет:
«Лондон, 27 мая 1906 Жаль, конечно, что ты проиграешь Гренволду две бутылки шампанского. Я был настроен не ехать, мне надоели все эти торжества. Но я повременил сообщать королю и Лёвланду об отказе, ведь довольно нелепо утверждать в мае, что устанешь в июне...
И вот вчера ко мне приходит посыльный от короля с приглашением от его имени и от имени принца Уэльского поехать на королевской яхте в Тронхейм. От этого приглашения отказаться я не мог, и вот приходится ехать.
Мне бы хотелось узнать, что решила ты. Приедешь ли ты туда? Я знаю, что для тебя все такие приемы тяжкая обязанность, но мне бы хотелось быть там с тобой. Программы я еще не знаю, но, может быть, все это не будет для тебя слишком обременительно. Я полностью предоставляю тебе свободу выбора! Делай, как хочешь. Если решишь не ехать, пойму правильно, захочешь приехать, знай — буду рад».
Мама отметила, что в уговорах отца нет «настоящего пыла», и мы так часто об этом говорили, что даже я как будто бы поняла, что она имела в виду. Во всяком случае, я поняла, что ни празднества, ни наряды, о которых писал отец, ее не интересовали. Да и народу там будет столько, что она с отцом и не поговорит толком. Мне было жаль, что она не поехала, ведь отец уговаривал!
Еву терзали сомнения. Уж не болен ли Фритьоф? Она никак не могла понять причины усталости, охватившей его. Конечно, для него было тяжело сидеть без толку в Лондоне и ожидать настоящего дела — он так не любил зря терять время.
«Странная жизнь,— писал он.— Я чувствую себя статистом и автоматом. Эти придворные балы. Они до того бессмысленны, что это даже интересно. Часами мужчины и женщины проходят перед троном, отвешивая глубокие поклоны двум куклам, а все остальные стоят и с важным видом взирают на это. Дамы, проходя перед ними, до того волнуются, что дрожат всем телом и тянут за собой шлейф в 12 футов, который не так-то легко тащить».
«Как было бы хорошо, если бы ты был со мной и был бы только профессором, а все посольские дела были бы дурным сном»,— отвечала ему Ева.
Но дурным сном были не только посольские дела. С затянувшейся неизвестностью пора было покончить. И вот однажды вечером она напрямик высказала все это в письме:
«Не сердись на то, что я сейчас пишу, но дело в том, что меня это давно мучает, и я часто порывалась заговорить с тобой об этом, но в последний момент всегда удерживалась. Не полюбил ли ты другую?
Мне ведь не раз уже казалось, что ты, конечно же, и любишь меня и жалеешь, но не можешь устоять перед той, другой.
А сегодня я пишу потому, что услыхала, что она, мол, безответно любит тебя. Если так, то в этом виноват ты сам. И в будущем тебе следует щадить чувства других людей. А если любишь только меня, то не мучай меня больше. Ну вот, я и сказала все, и не вздумай обижаться. Не могла я больше молчать об этом, особенно теперь, когда услыхала в городе эту сплетню. Я так разволновалась и опечалилась!»
Не успев отправить письмо, она тут же об этом пожалела. На следующий день пишет новое.
«Вчера написала тебе такое неприятное письмо — ты уж, пожалуйста, выброси его из головы, а лучше всего не отвечай на него вовсе. Если ты ответишь мне, что все это правда, я просто не перенесу. Лучше неизвестность — светлые мечты и беззаботность».
Фритьоф не замедлил ответить. Он почувствовал такое облегчение от того, что наконец-то можно говорить откровенно. Он жаждал открыться. Да, он слишком запутался в отношениях с одной красивой дамой. Дама восприняла все слишком серьезно и теперь грозилась покончить с собой. Фритьоф ей поверил. Уже почти год он находится в совершенном смятении. Но теперь, когда все выяснилось, у них с Евой все станет по-прежнему. Она-то, конечно, все поймет. И он пишет в своем сбивчивом письме:
«Если бы только ты заговорила со мной об этом раньше, то избавила бы меня от долгих мучений. Я так часто хотел поделиться с тобой, но мне казалось, что я должен разобраться один и не причинять тебе ненужных огорчений.
Писать об этом почти невозможно, но все же я должен сказать, что она не совсем нормальна, и если я встречался с нею, то не ради собственного удовольствия, наоборот, ее общество меня всегда угнетало. Но мне казалось, что я должен помочь ей, излечить ее. У нее очень неспокойно на душе, и я опасаюсь, что в минуту отчаяния она покончит с собой, Я сделал все возможное, чтобы поддержать ее, убедить ее, но с ней говорить бесполезно.
Я лишь прошу тебя не принимать это близко к сердцу. Ты ведь знаешь, как я люблю тебя, моя дорогая Ева.
Больше нет времени писать: почта, с которой я хочу послать письмо, уходит через пять минут».
Отец был уверен, что это письмо рассеет все недоразумения, однако очень волновался и поэтому написал письмо лучшей подруге Евы фрекен Ингеборг Моцфельд с просьбой сразу же навестить Еву. Еще до отъезда из Норвегии он рассказал ей, в каком безнадежном положении очутился, и теперь просил ее в случае чего поддержать маму и убедить ее, что он любит только ее и никого больше.
В страшном волнении ожидал он ответа, но ответа все не было. Сам он тем временем писал Еве каждый день. Теперь письма стали совсем другими.
В Виндзорском замке, где отец гостил по приглашению короля, он написал Еве письмо-дневник:
«Я сижу перед раскрытым окном, поют дрозды и соловьи, а взору открывается великолепный парк с прекрасными деревьями и зелеными лужайками. Заходящее солнце освещает башни, шпили замка и стены с бойницами.
Бесспорно, здесь красиво, и я все больше проникаюсь очарованием английского пейзажа. Но я так несказанно по тебе скучаю. Если бы ты была со мной, то поняла бы, как глубоко и искренне я люблю тебя. Если бы я только мог защитить тебя от всех обид и горестей! Как ужасно быть в такой разлуке.
Днем мы с королем гуляли по Виндзорскому замку, а вечером поедем кататься на машине. Вчера вечером я был приглашен на обед, жаль, что ты не видела меня во фраке, штанах до колен и черных шелковых чулках. Я чувствовал себя настоящим придворным. Наряд этот, надо сказать, неплохой, но в таком пышном сверкающем одеянии мне не по себе. Англичане же находят его великолепным. Они ведь любят блеск и украшения.
Король и королева передают тебе привет и просят тебя поскорее приехать. Здесь все о тебе спрашивают и жалеют меня за то, что я здесь один. И я от души согласен с ними. Я часто думаю, какую свежесть внесла бы ты в это общество. Ты совершенно не такая. Я слышу твой удивительный смех, вижу твое озаренное умом лицо и понимаю, как различны могут быть по своей сути люди. Как только вспомню о тебе, милая моя, чудесная жена, ощущаю прилив гордости.
Вспоминаю и о наших ребятишках и скучаю по ним.
Но я все пишу и пишу и никак не могу написать о том, о чем надо написать в первую очередь. Все так грустно, мне так жаль другую. Ей плохо, она много страдала, стала совсем больной и утратила равновесие души. Мысли ее в смятении, и она не воспринимает разумных слов.
А теперь я с нетерпением жду весточки от тебя, мне так страшно, что ты будешь страдать, любимая».
