А еда!

«До чего же это вкусные вещи, оказывается,— хлеб, молоко, кофе, сахар и все то, без чего мы хотя и научились обходиться за эти долгие месяцы, но все же скучали».

Но, несмотря на все лишения, по их весу нельзя было сказать, что они умирали с голоду. Нансен весил девяносто два кило­грамма, на десять больше, чем на «Фраме», Юхансен — семь­десят пять, он поправился на шесть килограммов.

«Вот что значит питаться одним только мясом и салом в усло­виях арктического климата! Это не соответствует прежним взглядам».

Хозяева сделали все, чтобы они забыли лишения этой зимы, но, хотя они чувствовали себя великолепно, все же с нетер­пением ожидали корабль, который, по словам Джексона, должен был прийти «со дня на день». Чтобы скоротать время, они заня­лись охотой. Птиц было достаточно, а на мысе Флора водились медведи.

Остров оказался интересным и в геологическом отношении. И Нансен не мог упустить такую возможность. В одиночку или с врачом и геологом экспедиции Кётлицем Нансен провел ряд исследований и сделал интересные наблюдения.

Но где же корабль?

Нансен уже стал подумывать, не лучше ли пешком отправиться к Шпицбергену, пока не поздно. Он сожалел, что не сделал этого сразу.

Пожалуй, картина, которую рисовал себе мой отец, сидя в хи­жине на Земле Франца-Иосифа, была не так уж далека от истины. Ему представлялась мама, склонившаяся у лампы над шитьем в Готхобе, рядом с ней — маленькая светловолосая девочка, играющая с куклой. И ему казалось, что он видел, как мама уронила на шитье слезинку.

Я уверена, что у мамы часто бывали такие минуты, когда ее одолевали страхи и тоска. Но она им не поддавалась.

Людям, которые плохо знали маму, казалось даже, что она чрезвычайно весела и беззаботна. В ее положении женщине, хотя бы ради приличия, следовало бы держаться посерьезнее, считали они. Те, кто был ближе к ней, думали, что своей жизнерадост­ностью она хочет оградить себя от любопытства людей, не желая, чтобы они по ее лицу догадались об ее отчаянии. И мало кто знал ее настолько, чтобы понять, что жизнерадостность и искренность просто в ее характере. Близкие друзья это понимали. Они знали, что независимый характер сложился у нее еще в отрочестве и что — как бы ни были трудны годы ожидания и неизвестности — она выдержит это испытание. После смерти моей матери про­фессор Герхард Гран[91] писал Бьёрнсону о том впечатлении, какое производила на него Ева. С особой теплотой говорил он об ее живости и  силе  воли,  за  которые  он перед  ней  преклонялся.

Да, она всегда высоко держала голову, но не наперекор злой судьбе. Напротив, она благословляла свою судьбу за то, что та послала ей Фритьофа, такого, каков он есть, и только одна мечта была у нее — чтобы он нашел приложение всем своим силам и талантам и завершил то, за что взялся.

Ева целиком и полностью была на его стороне. И тогда и все дальнейшие годы.

Через несколько недель после отъезда Фритьофа к маме в Гот­хоб приехал Фогт-Фишер, ее импрессарио. Он хотел устроить ей несколько концертов. Впоследствии он очень гордился тем, что сумел ее тогда уговорить. Сперва мама отказывалась, ей и думать-то об этом тогда не хотелось, но Фогт-Фишер был не из тех, кто легко сдается. К тому же в одном из своих предотъездных писем Фритьоф просил ее обязательно «выступать в концертах». И вдруг ей самой захотелось выступить. Быть может, пение хоть немного заполнит пустоту. И Ева занялась подготовкой к концерту с необычайным усердием. (14)

Возвращение на сцену было блистательным. Пение Евы Сарс всегда нравилось публике, но в исполнении Евы Нансен появи­лась такая глубина и такая страсть, какой раньше не  было у певицы. Это единодушно отметили критика и публика. Вот когда она по-настоящему поняла «Песню Гретхен за прялкой» Шу­берта:

Серьезно и проникновенно передавала она простую, чистую поэзию народных песен. Она часто исполняла шотландскую песенку на слова Бернса:

И когда ее спрашивали, как она при этом сама удерживалась от слез, с ясной улыбкой отвечала: «А я выплакалась заранее».

И растроганным слушателям, которые уже готовы были попла­кать и пожалеть бедную одинокую женщину, приходилось пря­тать платочки.

Все члены тогдашней нашей королевской фамилии были люби­телями музыки, и если концерты Евы Нансен совпадали с ежегод­ными приездами короля в Христианию, то он сам и вся его семья с удовольствием присутствовали на них. Особенно горячим поклон­ником ее был принц Оген. Рассказывают, что однажды Ева из кокетства спела «Спи, милый принц мой, усни...», перефразировав песню Моцарта.

Принц Оген хотел, чтобы Ева дала концерт в Стокгольме. Он мне рассказывал, что лично покровительствовал ее первому кон­церту в Стокгольме, состоявшему в ноябре 1895 года, но когда приблизилось время выступления, он порядком поволновался. Одно дело — норвежская публика, которая давно уже оценила ее пение, и совсем другое — шведы, которые вообще куда сдержаннее норвежцев и к тому же слышали на своей оперной сцене всемирно известных певцов. «Однако все получилось неплохо»,— закончил он с улыбкой.

Но отзывы других заставляют меня думать, что он высказался слишком сдержанно. Вначале публика приняла ее несколько насто­роженно, да и певица была довольно холодна. Говорили даже, что она просто обдавала публику холодом. Часто музыканты, едва вый­дя на сцену, принимаются кланяться и улыбаться, и публика уже при выходе награждает их аплодисментами. Для Евы сидевшая внизу публика просто не существовала, до тех пор пока она не чув­ствовала, что установила с ней контакт. Быстрой и легкой походкой подходила она к роялю. На красивом лице ни разу не появлялось улыбки. А как она в глубине души волновалась, никто не знает. Ева слегка склоняла голову, и в ее темных, близоруких, ничего перед собой не видящих глазах нельзя было прочесть волнения. Но стоило ей запеть, как лед, окружавший ее, начинал таять.

Обычно она исполняла короткие песни, в которых была уве­рена. Они не подвели ее и здесь, в Стокгольме. Принц долго не мог забыть аплодисменты, последовавшие после исполненной ею народной песни: