«Но вот она запела,— рассказывала Ингеборг.— Пожалуй, самые бурные аплодисменты вызвал «Лесной царь»». И тут отец не мог скрыть свою гордость за маму.

Дома в Люсакере с нами остались Ида Хютфельд и ее дочери Адда и Эбба. Хозяйство было хорошо налажено, все были здоровы, так что мама могла не беспокоиться. Но я помню, что страшно по ней скучала.

Признаться, я с некоторой завистью думала об Ингеборг Моц­фельд. Мои тайные мечты о Лондоне рухнули, когда мама взяла с собой ее, «вместо меня»— как думала я про себя.

Ни тогда, ни теперь я не могла поверить, чтобы школьные за­нятия были важнее для моего образования, чем знакомство с дру­гими странами. «Вот была бы я взрослой!»— думала я с горечью.

Мама пробыла в Лондоне до рождества, а к рождеству оба вы­рвались домой в Люсакер.

Пока мы были маленькие, то рождества всегда ждали с ра­достью и нетерпением. Но в те годы, когда отец приезжал на рож­дество из Лондона, этот праздник был радостным вдвойне.

Отец сам шел с топором и веревкой в лес, а мы все следом за ним, выбирали там лучшую, самую красивую елку и с торжеством везли ее на санях домой.

В середине зала устанавливали эту великолепную елку, вер­хушка ее возвышалась над галереей. Мама украшала елку се­ребряным дождем, флажками и белыми свечами, а папа укреплял на верхушке звезду. В последнюю очередь на елке развешивались подарки. Тут-то и начинало нас томить нетерпение, потому что никого из детей тогда не пускали в зал.

На рождество всегда приходили Да и Доддо, иногда тетя Ида с дочерьми, тетя Сигрид — если она находилась в Норвегии. В это рождество были только Да и Доддо. Они, как обычно, пришли около 5 часов, обвешанные разными свертками и засыпанные снегом.

Сперва полагался чай в столовой со всевозможными мамиными печеньями. Затем отец незаметно уходил зажигать свечи на елке. Во всяком случае, он думал, что никто этого не видит. Но дети уже не могли сидеть спокойно. Они вскакивали, танцуя и толкая друг друга, и смеялись без всякого повода. И вдруг среди этого шума раздавался громкий возглас отца: «Гасите свет!»

Затаив дыхание, ждем мы в темноте у входа в зал торжествен­ной минуты, и тут раздвигаются двери и из зала хлынуло целое море света. А вот и отец, улыбается и, довольный, смотрит, как дети гурьбой врываются в комнату.

Из кухни пришли три горничные в белоснежных передниках и кучер в праздничном костюме. Мы все вместе поем рождествен­ские песни и водим хоровод вокруг елки.

Голос мамы звучал звонко и сильно, и я заметила, что отец не поет, а как зачарованный слушает ее.

Наконец наступила очередь подарков. На полу развернули бумагу и разложили игрушки, книжки, новые лыжи, а среди всего этого ребятишки. Отец сам, как большой ребенок, с увлечением расставлял баварскую деревушку, подаренную малышам госпожой Мей, нашей мюнхенской приятельницей. Теперь уже мама стояла как зачарованная и смотрела на отца.

Все что-то дарили друг другу, и сколько тут было радостных, благодарных возгласов!

Особенно ждали мы посылку от королевы. Мы всегда зара­нее писали ей, кто чего хочет, и боюсь, что просьбы наши не всегда были скромными. Помню, сама я получила несказанно красивый шелк на бальное платье. Мама и я не нашли слов от восхище­ния. Но вот вошел отец. «Черт подери!— пробасил он и рас­хохотался.— Теперь, видно, придется раскошеливаться на порт­ниху».

Время от времени горничные выскакивали в кухню проверить, сварился ли картофель и тушится ли капуста. Доддо стоял наго­тове с колпачком для свечей и следил за догорающими рождественскими свечами. Да листала большую книгу по искусству, полу­ченную от Доддо.

А затем все собрались, чтобы торжественно выпить рождест­венской мадеры. Мама и отец чокнулись со всеми, все желали друг другу счастливого рождества. Малыши морщились от непривычного вкуса мадеры, мы же с Коре с удовольствием выпили свои бокалы до дна. Но вот распахнулась дверь в столовую, и мы пошли к рождественскому столу. Отец занялся разделкой ветчины, гру­динки, свиной головы и студня. Мама кормила маленького Ос­мунда. Она была необыкновенно хороша в своем светло-сером шелковом платье с кружевами на груди и пышными рукавами с поперечными складками.

У нее было немного нарядов. Элегантные платья, привезен­ные из Лондона, висели в шкафу, я никогда не видела их на ней. Она не любила наряжаться так, чтобы выделяться, и всегда придерживалась сдержанных тонов. Чаще черного и серого. Но вкус у нее был хороший, и те платья, которые она носила, были ей к лицу. И все же больше всего мне нравилось это светло-серое. Она в нем выглядела совсем молодой. Отец тоже так считал. В этот вечер он подошел к ней, обнял за плечи и сказал, что она красива как никогда. Он стоял рядом с ней, высокий, сильный и такой же стройный, как и она.

Наевшись до отвала, мы выползли в холл, где, уютно устроив­шись у пылающего камина, попивали кофе с пирожными. А после этого нас ожидали рождественские сладости в маминой гостиной.

Но на это малышей уже не хватило. После торжественного сто­ла мама и няня Хельга забрали их и отвели в детскую спать. Доль­ше всех сопротивлялся Одд и примирился со своей участью лишь после того, как отец обещал назавтра пойти вместе с ним на горку обновить лыжи. Имми радостно улыбалась, крепко прижимала к себе большую новую куклу, а маленький Осмунд давно уже спал.

Коре разрешили сидеть со взрослыми столько, сколько он за­хочет. Но кончилось это тем, что он сонный свалился сo стула и отец отнес его в кровать. Тут и все остальные почувствовали, что устали. Доддо посмотрел на часы. «Скоро одиннадцать». Он взглянул на Да. Та кивнула в ответ. Она всегда во всем согла­шалась с Доддо. Они собрали подарки, поблагодарили и ушли, с трудом пробираясь по глубокому снегу. Мама и отец стояли на крыльце и махали на прощанье.

Этот рождественский вечер ничем не отличался от других. Но он мне запомнился так ярко потому, что это был последний рож­дественский вечер при жизни мамы и последний по-настоящему светлый и веселый праздник в Пульхёгде.

Норвежское посольство в Лондоне приобрело уютный вид. Нансен купил хорошую мебель, полы устлали коврами, а на высокие   окна   повесили   красивые  светлые  занавеси.   Большие книжные полки понемногу стали заполняться книгами, а на стенах появились хорошие репродукции старых мастеров. По­мещение приняло вообще вид скорее частной квартиры. Впе­чатление домашнего уюта еще усиливал большой письменный стол красного дерева, стоявший в кабинете. Рядом с ворохом посольских документов высилась гора научной литературы, чер­новики статей, карты и всевозможные вычисления. Одного стола уже не хватало, и Нансен приобрел второй. Так они и стояли рядышком — два огромных стола, и оба были одинаково загромождены.

Несложную дипломатическую работу Нансен теперь мог пору­чить своему помощнику, секретарю посольства Иргенсу, которому предстояло сменить Нансена на посту посланника. В некоторых случаях Иргенс был даже уполномочен действовать самосто­ятельно, на свою ответственность, что их обоих устраивало, осо­бенно Нансена, у которого таким образом появилось время для продолжения своих работ по океанографии. Он загрузил себя и новыми научными работами. Его друг доктор Скотт Кетли пред­ложил ему написать раздел по истории арктических путешествий для английского издания о полярных исследованиях, выходившего отдельными выпусками. Нансен этим очень заинтересовался, но по мере того, как углублялся в тему, все больше убеждался, что материал слишком обширен для одного томика подобного собра­ния. Убедился он также и в том, что на достоверность старых сообщений об арктических путешествиях не всегда можно поло­житься.

Дело кончилось тем, что от предложения он отказался, но бросить заинтересовавшую его тему уже не мог. Не доверяя традиционным взглядам, Нансен сам взялся за первоисточ­ники. Он начал с древнейших арабских рукописей, затем изучил средневековые сочинения на латинском языке, специально для этого заказывая переводы всех этих трудов, и наконец принялся за древние скандинавские мифы и саги (в этом ему на помощь пришел Мольтке My). В результате была написана солидная книга «На Севере в стране туманов», которую он закончил в 1911 году.