В апреле 1906 года отец выехал в Лондон. Я помню, какая была дома суматоха перед его отъездом, мама совсем измучилась. Надо было помочь отцу, и в то же время она волновалась за маленького Одда, который только что перенес операцию аппендицита и еще лежал в больнице. Письма, которые присылал из Лондона отец, показывают, что и он был сильно озабочен.
Если бы ему сразу удалось приступить к работе, было бы легче, но министр иностранных дел Англии Эдвард Грей был в отъезде, а до встречи с ним ничего нельзя было сделать. А тут еще бесконечные формальности, визиты к членам правительства и к иностранным послам, а затем ответные визиты. Лишь покончив с этим, отец мог заняться делом.
Ему пришлось объехать весь город в поисках помещения для миссии. Но, так и не найдя ничего подходящего, он махнул на все рукой и остановился в отеле «Ройял Палас» в Кенсингтоне.
«Здесь у меня две комнаты с видом на Гайд-парк, и я могу воображать, что живу за городом»,— писал он Еве.
Наконец министр Грей вернулся в Лондон, и дела пошли быстрее. Оказалось, что Грей, как и Нансен, не любитель формальностей, и с первой встречи они стали друзьями. Но тут секретарю норвежского посольства Иргенсу пришлось срочно выехать домой, так как скоропостижно скончалась его мать.
Нансен писал Еве:
«Мне приходится самому управляться со всеми так называемыми сложностями. Видит бог, я не нахожу их таковыми, но они невыразимо бессмысленны и скучны. Не представляю себе, как можно заниматься ими всю жизнь».
Ева вскоре смогла известить его о том, что Одд снова бегает со всеми ребятишками по дому. Но в больнице он страшно избаловался и бессовестно отказывается есть овсяную кашу, как то было заведено в Пульхёгде.
«Вчера он весь день ревел, что не хочет каши, но когда я ему пригрозила, что напишу обо всем отцу, и спросила, хочет ли он, чтобы отец узнал о его капризах, Одд схватил ложку и молча съел всю кашу. Да, мальчонка растет с характером».
Родители понимали, что нельзя больше расставаться так надолго и так часто, и вскоре начали подумывать, не лучше ли будет всей семьей переехать в Лондон. Но когда дошло до дела, мама из-за детей раздумала. Отец не разделял ее страхов, но не хотел показаться эгоистом. Во всяком случае, ему надо было осмотреться и подыскать для семьи дом.
Каждый из них думал о своем. Фритьоф переживал, что за последний сумбурный год они с мамой отдалились друг от друга. Они не были уже так откровенны друг с другом, как прежде, притом по его вине. Отец замкнулся в себе и не мог преодолеть этой замкнутости. Мама делала вид, что ничего не случилось. Она никому не показывала, как ей тяжело. На людях она держалась, хотя ей и нелегко это давалось.
Дома было куда хуже. Я уже подросла и понимала, что что-то неладно. Иногда у мамы делалось такое задумчивое лицо, что я даже пугалась,— брови нахмурены, так легко улыбавшиеся раньше губы крепко сжаты, словно она принимает какое-то важное решение. Меня пугало ее лицо, я привыкла следить за его выражением. Как-то вечером я зашла в гостиную пожелать ей доброй ночи, она сидела за столом и писала отцу. Увидев меня, она быстро отложила лорнет и торопливо вытерла глаза. Но было уже поздно.
«Что-нибудь случилось, мама?»— спросила я. Так все выяснилось. И мы совершенно естественно заговорили об этом. «Только то,— сказала мама,— что отец за последний год стал другим. Словно его подменили». Дома он все время чем-то занят — либо работой, либо политикой, либо думает о чем-то своем, словно мамы для него не существует. Он пишет маме милые ласковые письма, но даже в письмах нет былой откровенности. Мама думала, что он кем-то увлечен, ведь такое случается. Но его не в чем упрекнуть. Тут уж ничего не поделаешь, возможно, все у него пройдет и он снова станет прежним. Надо надеяться и не вешать носа. А мама рада, что у нее «такая взрослая дочь, с которой можно обо всем поговорить. Мы должны держаться друг друга».
Переписка моих родителей лежит передо мной. Красноречивые письма. Из них явствует, как родители любили друг друга, не могли жить друг без друга и каким трогательным беспомощным и неуклюжим был отец, когда тщетно пытался выпутаться из того сложного положения, в котором очутился.
Невольно и мамины письма стали теперь сдержаннее. Она подробно писала ему о детях, о том, что происходило важного в доме, о людях, с которыми встречалась, описывала и пришедшую в Люсакер весну, свежую зелень берез и пение птиц в лесу.
«Как жаль, что тебя здесь нет и ты не можешь порадоваться всему этому. Нам не так уж часто приходилось быть вместе, но я всегда знала, что ты рядом, а как радостно было видеть твое доброе лицо, когда ты заглянешь ко мне. Твой взгляд всегда ласков и добр, не такой холодный и суровый, как несколько лет назад, так что я знаю, сейчас ты больше доволен мною, искренен и любишь меня. Да и у меня совесть спокойнее, мне кажется, что я лучше стала хозяйничать, ты часто был прав тогда».
Отец отвечал так:
«Спасибо за твое милое письмо. Оно словно луч света в той скуке, которая меня угнетает. Только не говори, что я был тобою раньше недоволен. О нет, я никогда не был недоволен тобою, если бы ты только знала, как я о тебе думаю, когда-нибудь я сам тебе расскажу».
Против ожидания, некоторые визиты оказались и полезны, и интересны для Нансена. Среди дипломатов было много выдающихся людей, хорошо разбиравшихся в европейской политике. Так что знакомство отца с ними было полезно для Норвегии и для его работы в Лондоне. Нансен писал Еве:
«Вчера я долго беседовал с французским дипломатом. Сегодня он зашел навестить меня и рассказал множество очень интересных вещей. Он считает, что турецкий султан вряд ли предпринял бы какие-либо шаги к войне с Англией, если бы не чье-то подстрекательство, а за всем этим, по его мнению, стоит Германия. Это, конечно, не официально, но известно, что немцы тайно пытались раздуть волнения мусульман: как в Египте, так и в Северной Африке обнаружены листовки, которые немцы распространяли среди мусульман. Германская политика сейчас загадочна. Они везде нажили себе врагов. Германия сейчас почти изолирована от всех других европейских государств. Едва ли кто-нибудь поддержит ее в случае конфликта. Этот кайзер удивительно непредусмотрительный человек! Говорят, он умен. А я думаю, наоборот. Он глуп. А французский дипломат умница, говорил он и о договоре, который мы предполагаем заключить в целях обеспечения безопасности Норвегии. Он считает его важным. Но дело очень тонкое, и следует остерегаться Германии. Вряд ли это быстро закончится, но посмотрим. Мне бы хотелось, чтобы это было как можно быстрее, ведь никто не знает, что может случиться».
В другом письме он рассказывал:
«Сегодня побывал у принца Уэльского, а затем отправился на собрание общества британских моряков, где пришлось выступать. Надо сказать, что там я себя чувствовал крайне неловко. Собрание началось и закончилось молитвой и пением псалмов, и там-то мне надо было выступать! Никто ни единым словом меня не предупредил, что это общество религиозное, а сказали, что оно создано для отдыха моряков в гавани. Мне вручили бюст Нельсона да еще и медаль. Я подарю ее Лив, пошлю с письмом».
Нансен, приступая к обязанностям посла, вынужден был заниматься и светскими приемами.
«Позавчера у меня побывал Эдвард Григ. Он был оживлен и в хорошем настроении. Для него и Нины придется дать завтрак. 17 мая у него состоится концерт. Жарким будет денек, меня ведь избрали председателем на банкет Норвежского клуба. Мне кажется, что эти званые обеды скоро сживут меня со света».
Концерт Грига прошел с успехом, норвежцы были в восторге, «но сольные номера исполняла одна ужасная дама. Представляю себе, какой был бы успех, если бы пела ты...»
Завтрак в честь Грига, устроенный Нансеном в Клубе Холостяков, прошел удачно. Эдвард и Нина Григ были в великолепном настроении. Но за столом случайно оказалось тринадцать человек, и хозяйка, у которой остановился Григ, «в общем прелестная дама», оказалась настолько суеверной, что ни за что не хотела сесть за стол. Пришлось Нансену пересадить одного из гостей, «молодого очаровательного австралийца», за отдельный столик, и тогда мир и покой были восстановлены. Этот молодой австралиец, Перси Грейнджер, стал впоследствии всемирно известным музыкантом.
