Религиозные взгляды этих грубых животных были таким же низменным самообманом, который, по моим наблюдениям, сопровождал каждый их поступок. Религии совершенно чужды человеческой натуре, а их роль в миропорядке сводится к тому, чтобы порождать определенного рода безумие, жертвы которого непрерывно пытаются вынудить реальность подкреплять свои вымыслы. Конечным итогом этого неизбежно становится полное разрушение мира, в котором они живут. На протяжении истории всех народов всякий раз, едва благочестивый Закон поднимет свое знамя, за ним по пятам следует Хаос.
По слухам, соплеменники Гуннара посещали Киммерию, но вполне могло случиться и так, что он не сумеет мне помочь. Что ж, это очень скоро выяснится.
Я уже бывал в Исприте, правда, добирался до него морем. Окрестные горы оделись в зелень, все чаще попадались леса, и, невзирая на спешку, поездка казалась мне все приятнее. Незадолго до заката я оказался у спуска к городу. Передо мной в золотых лучах солнца раскинулись спокойные воды Адриатики, похожие на жидкое олово. Этот защищенный огромным мысом город понравился Диоклетиану своим чистым воздухом и живописными видами. Порт обступали руины стен и колонн, явно возведенных во времена Рима. Однако там, где на мачтах массивных трирем некогда развевались имперские вымпелы, теперь стояли торговые и рыболовные суда. Здесь был лишь один зарифленный парус на тонкой высокой мачте; ее наблюдательная площадка была украшена фигурой дракона, обвившегося вокруг вершины, на которой развевался черный флаг. Этот парус узнал бы кто угодно, кроме жителя удаленных от моря земель – типичные для древних скандинавов краснолазурные полосы на белом фоне. Гуннар все еще был в порту.
С высоты город казался неряшливым и беспорядочным. Хижины и домики с соломенными крышами теснились среди мраморных руин огромного римского поселения. По мере приближения начинала ощущаться истинная красота города, а вместе с ней – довольно резкий запах мусорных куч и свалок на берегу бухты. Впрочем, они были незаметны, если глядеть в сторону темно-синего моря, которое в лучах заходящего солнца окрашивалось в красные оттенки. Я спускался с гор в этот причудливый порт по старинной торговой дороге.
Несколько веков назад император выстроил здесь дворец с видом на свои личные пристани и Адриатику. Единственным назначением этой обширной группы зданий было обеспечить уют императору-изгнаннику и помочь ему забыть о бедствиях и тревогах, многие из которых были следствием его политики. Город окружала высокая стена. Внутри были возведены фонтаны и крытые галереи, храмы и церкви, роскошные бани и бассейны, проложены дорожки, высажены рощицы деревьев. Повсюду стояли скамьи и столики из базальта, мрамора и агата. Когда я приезжал сюда в последний раз, признаки упадка были не столь вопиющи.
После крушения Римской империи в Исприте возросло влияние варваров. Византия еще не набрала силу, чтобы обеспечить суверенность города, и порт заполонили вольные рыбаки, поставщики металлического лома, работорговцы, купцы, пираты, меховщики и представители всевозможных иных профессий, честных и противозаконных, какие только известны человеку. Порт не имел важного стратегического значения, но был весьма оживленным. Роскошный дворец стал приютом для целой общины. Ее члены заняли комнаты и галереи, растили в садах овощи и фрукты, приспособили залы для торговли и собраний, а бассейны, которые все еще поддерживались в рабочем состоянии- для снабжения проточной водой. Даже для меня этот хвастливый, сквернословящий, шумный, хохочущий, не скованный условностями людской муравейник не был лишен определенного обаяния.
Фонтаны уже давно пересохли. Некоторые из них стали центрами уличной жизни; их изысканная каменная кладка являла собой поразительный контраст простоте городских жителей. В парках предместий держали свиней, коз и овец, и по мере приближения к ним вонь усиливалась, но вновь спадала, как только вы оказывались на улицах.
Я ехал среди хижин и каменных домов, казавшихся жертвами десятков пиратских набегов, в ходе которых было похищено все ценное. Однако теперь здесь царило куда большее оживление, чем на обломках моей старой империи. В тех имперских развалинах падшее величие уступило место энергичной раскованной толпе. Это была одна из наук, которые я пытался преподать своим соотечественникам. Завершающим уроком была демонстрация их слабости перед лицом нового человеческого племени, бросившего им вызов.
Те люди-завоеватели явились под моим предводительством. Я разрушил Грезящий город. Неудивительно, что я предпочитаю этот сон. Здесь, в этом мире, я был всего лишь прокаженным чародеем с талантами полководца. Там я был принцем, который предал свой народ и рассеял его, лишил крова, обрек на смерть и забвение. Мой поступок помог Ягрину Лерну, всегда стремившемуся сокрушить могущество Мелнибонэ, поднять Владык Высших миров против космического Равновесия под знаменами богов Энтропии.
Силы Закона и Хаоса сами по себе не являются злыми или добрыми. О Владыках Высших миров я судил по их поступкам. Некоторые из них были достойны доверия, другие – в меньшей степени. Мой покровитель Владыка Хаоса герцог Ариох был последователен в своих действиях, хотя и весьма жесток, но в этом мире он не имел значительного влияния.
Единственным источником освещения в этом лабиринте булыжных улиц служили таверны и жилые помещения. Сквозь промасленный пергамент окон проникали лучи ламп и свечей, окрашивая сумрачный город янтарными оттенками. Я разыскивал постоялый двор для моряков, о котором говорил брат Тристелунн. В воздухе витали запахи озона и рыбы. Я с удовольствием отведал бы свежих осьминогов. В Мелнибонэ их употребляли в пищу с великим почтением. Эти создания превосходят интеллектом многих смертных и, разумеется, обладают более тонким вкусом.
Мелнибонэйские обычаи несовместимы с воззрениями, которые я приобрел под влиянием своих спутников из числа людей. Киморил, когда она еще была жива, даже не догадывалась, насколько мне претит каннибализм. Сама она не задумываясь принимала участие в ритуальных застольях. Я же не видел ни малейшего наслаждения в искусстве пытки, которое культивировалось мелнибонэйцами на протяжении тысячелетий. Для них смерть, как, впрочем, и убийство – строго определенная, формальная процедура.
Еще совсем молодым я начал сомневаться в целесообразности такого подхода. Жестокость вряд ли назовешь ремеслом, а уж тем более – искусством. Моя тревога за судьбу Мелнибонэ имела под собой практические основания. Я жил и путешествовал по Молодым королевствам и понимал, что они очень скоро превзойдут нас. Не потому ли я примкнул к врагам? Но я сразу выбросил эту мысль из головы.
Сейчас у меня не было времени терзаться ощущением вины.
Я отыскал покосившееся дощатое строение с соломенной крышей и вывеской, освещенной тусклой коптилкой, в которой горел рыбий жир.
На вывеске древним кириллическими буквами было выведено "Одиссей"- то ли имя хозяина, то ли мифического героя, которым он надеялся привлечь посетителей. С времен Золотого века таверна заметно обветшала.
Я не испытывал доверия к далматинцам, поэтому спешился и ввел коня в помещение. Здесь воняло прокисшим вином и тухлым сыром. Солому на полу не меняли уже несколько месяцев. В углу валялась дохлая собака. Ее запах притягивал мух и забивал все остальные ароматы. Большинство посетителей сидели на скамьях и играли в триктрак. Мое внимание привлекли двое в дальнем от собаки углу. Они негромко переговаривались. Их грязные светлые волосы, типичные для датских пиратов, были заплетены в две косы, на которые попадало столько же мясной подливки, сколько в рот их обладателей. Однако они, по всей видимости, пребывали в добром расположении духа и достаточно бегло говорили по-гречески, чтобы их можно было понять. Они явно были здесь желанными гостями – дочь хозяина остановилась подле них и сказала что-то шутливое; все трое весело смеялись, пока не разглядели меня более отчетливо.
– Славная лошадка,- сказал тот, что был повыше. Его глаза чуть сузились, хотя он и пытался совладать со своим лицом. Эта реакция была мне знакома. Он увидел перед собой Сереброкожего и теперь гадал, не доведется ли ему на своей шкуре почувствовать, что такое проказа. Либо лишиться своей бессмертной души.
