В душе молодого чекиста все пело. Наконец-то найдено то, к чему тянулись через убийства и кровь жадные руки бандитов. Ивану впору было бежать к себе в казарму, обрадовать телефонным звонком Могутченко, поделиться своей радостью с Козариновым и Леоненко. Но ничего этого делать было нельзя. Нужно было сидеть у окна и ждать появления бандитов. Теперь-то они уж обязательно придут и придут именно сегодня. Они, конечно, понимают, что три убийства, а затем осквернение могилы не могли не обратить на себя внимание чекистов, что дело не может ограничиться только работой одного следователя. После происшествия на. Богородском кладбище они вынуждены особенно торопиться, чтобы унести ноги, пока чекисты не нанесли ответный удар. Они, безусловно, не сомневаются, что такой удар последует.

Иван вздохнул, спрятал клеенчатый сверток во внутренний карман полушубка, вынул из колодки маузер и сунул его в левый рукав. Долгожданные, но незваные гости могли появиться в любую минуту.

Эта ночь в засаде показалась Полозову особенно длинной. К тому времени, когда он кончил возню с деревяшкой Когута, снегопад на улице прекратился. Луна, несколько раз выглянув из-за лохмотьев разорванных туч, наконец выбралась на освободившийся небосвод и залила все вокруг ярким, почти дневным светом, а время все еще не подошло к полуночи. Иван знал, что на дворе мороз крепчает с каждой минутой, недаром снег за окнами переливается под лунным светом миллионами лучистых искорок. Такое может быть только в сухом сильно промерзшем воздухе. В домике было почти так же холодно, как на улице, и даже тепло одетый Полозов почувствовал, что начинает зябнуть. Но вначале на мороз он не обращал внимания. Его удивило и даже рассердило совсем другое. Он вдруг поймал себя на том, что прислушивается не только к звукам за стенами дома, но и к тем, что раздаются за его спиной. Находка свертка несколько ослабила то нервное напряжение, в каком находился последние дни Полозов. Постепенно он стал не только прислушиваться, но и вздрагивать, когда звук раздавался особенно резко.

Всякий, кому приходилось проводить бессонные ночи в одиночестве в пустом здании, слыхал эти непонятные звуки, шорохи, потрескивания, постукивания, которые совершенно не слышны днем, но резко звучат в ночной тишине.

Ивану вдруг захотелось оглянуться, посмотреть, что там сзади, почему сейчас особенно сильно скрипнуло где-то в закутке между стеной и большой печью.

«Вот дурило трехаршинное,— выругал он сам себя.— Блажить начал». Выругал и все же оглянулся.

Все было, как обычно. Лунный свет за окном разогнал темноту и в домике. Чернел закуток между стеной и печью, но там абсолютно никого не было, чернел зев пустой и холодной печи. Слева от Ивана у стены белел топчан. Когда-то на нем лежал мертвый Данило Романович. Больше в этой комнатушке, кроме скамейки, на которой аршинах в полутора от окна, чтобы от дыхания не запотело стекло, сидел Иван, ничего не было. Обычная, много раз виденная картина, и все же Иван почему-то потрогал рукоятку маузера, торчавшего из левого рукава полушубка. И вдруг Иван понял, почему ему сегодня не по себе. Его тяготит одиночество. Ведь он впервые в засаде один. Поняв это, Иван даже плюнул от огорчения. Узнал бы Могутченко о его теперешнем настроении. Иван представил себе, как начальник отдела, держа в руке дымящуюся трубку и глядя на него насмешливо прищуренными глазами, скажет:

— А нервишки-то у тебя, как у девчонки. Дерьмовые нервишки, скажу тебе по секрету.

Иван настолько четко представил себе эту картину, что совсем не от озноба передернул плечами и сразу же почувствовал облегчение. Облегчение от того, что Могутченко никогда этих слов не скажет, так как никогда не узнает, что думал его подчиненный Иван Полозов в долгие ночные часы засады в домике на шестьсот второй версте.

А мороз пробирал все сильнее. Иван встал и осторожно, чтобы не очень скрипели половицы, сделал несколько шагов по комнате.

Ругая себя за трусость, он все же зашел в темный закуток за печкой, потоптался там и, убедившись, что закуток пуст, вышел обратно. Для согрева сделал несколько приседаний, помахал руками и, почувствовав живительное тепло быстро заструившейся крови, снова сел к окну.

И снова Ивана обступила глухая ночная тишина с ее странными, неизвестно отчего возникающими шорохами и стуками. Иван ощутимо чувствовал, как напрягается все его сознание, как где-то в глубине сердца возникает щемящая, тоскливая боль, словно бы предвестница чего-то плохого, опасного и непонятного.

Вдруг где-то далеко прозвучал выстрел, Иван насторожился. Это уже нечто конкретное, а не шорохи за спиной. «Часовой на ближней вышке стреляет»,— определил на слух Иван. Но сразу же один за другим прозвучали еще четыре выстрела. «На всех вышках тревога»,— Иван вскочил на ноги. «Что сейчас предпринять? Бежать на станцию или оставаться здесь?».

Но люди в казарме взвода охраны не спали. В телефонном аппарате послышался легкий треск, даже не треск — шорох. Иван осторожно снял трубку и дунул в нее.

— Не беспокойтесь, товарищ командир,— послышался негромкий голос Козаринова,— на складе порядок. Тревога ложная. Леоненко «Угодника» взял. Лежит связанный у нас. Примочки к голове прикладывают. Леоненко его основательно усоборовал. Кажется, сейчас к вам гости пожалуют. К этому дело идет. Ждем вашего сигнала.

Иван облегченно вздохнул, слушая доклад Козаринова, затем три раза дунул в трубку и повесил ее. Спокойный голос отделкома вернул спокойствие и Полозову.

«По трафарету стали работать, господа преступники,— с усмешкой подумал Иван.— Ложный налет на склад, а сами под шумок сюда. Должны же вы, дуболомы, соображать, что если удалось провести нас один раз, то второй раз этот номер не пройдет. Поумнее что-нибудь могли бы придумать». Иван еще не знал, что на складе как раз все идет не по шаблону. Но на этот раз хитро задуманная провокация преступников была предупреждена Леоненко и Козариновым.

Задумавшись, Иван забыл в условленный срок повернуть ручку телефона, и в ящике аппарата снова послышался шорох. Козаринов беспокоился.

Иван повернулся к телефону, но, уже взявшись за ручку, так и не крутнул ее. С улицы донесся скрип снега. Кто-то шел по полотну дороги. Вскоре Иван разобрал, что идет не один, а два человека, и поступь одного из них была ему чем-то знакома. Шли из глубины леса, от переезда. Иван явственно отличал легкую поступь одного из них от грузной неритмичной, и все же напоминавшей чью-то очень знакомую походку, поступи второго.

Полозов прильнул к стеклу. Полуоткрытый ставень мешал видеть идущих по полотну. Иван вслушивался в приближающиеся шаги, не обращая внимания на беспрерывный шорох в телефоне. Вдруг до его слуха донесся звон металла. О рельсу что-то стукнуло. И тогда Полозову вдруг стало не по себе. Он понял, чьи это шаги. Так ходил, «шкандыбал» на своей деревянной ноге покойный Данило Романович.

Иван ослабевшей, сразу ставшей как бы ватной рукой несколько раз крутнул ручку телефонного аппарата и снова повернулся к окну. Пришедшие уже спустились с насыпи и теперь стояли шагах в пятнадцати от домика.

Человека на деревяшке, одетого в черную когутовскую бекешку, Иван видел хорошо. Да, это был Данило Романович Когут. Фигуру второго Иван рассмотреть не мог. Она сливалась со снегом. Но лицо этого второго Иван видел отчетливо и догадался, что на спутнике Когута надет белый балахон.

Ивану было не слышно, разговаривают между собою пришедшие или просто прислушиваются. Затем Когут зашагал к домику, а второй исчез. Очевидно, лег прямо на тропинку и слился в своем халате со снегом.

Никто никогда не узнает, что пережил молодой чекист Иван Полозов, когда широко раскрытыми от ужаса глазами следил через окно, как, припадая на одну ногу, приближался к своему домику вставший из гроба Данило Романович Когут. Луна светила ярко, и Полозов хорошо видел лицо ожившего покойника. Но на нем и не было никаких следов смерти. Это было лицо живого Когута. Густая вьющаяся борода, румяные от мороза щеки, большой с горбинкою нос. Под густыми нависшими бровями глаз не было видно, но Ивану показалось, что он различает их живой блеск.