Удивились люди Божьи, когда Катенька, отступя от Марьи Ивановны, подошла к не приведенной еще Дуне, в первый только раз бывшей в собрании познавших тайну сокровенную. Подошла она к Дуне, хоть никогда ее прежде не видывала.

Оторопела Дуня, недвижно сидела она, вперя испуганный взор на Катеньку.

– На колени стань!.. на колени!.. – тихонько сказала ей Марья Ивановна.

Но Дуня будто не в себе была, ничего не слышала, ничего не видела, кроме исступленьем сверкавших глаз пророчицы и жаром пышущего ее лица.

– На колени становись!.. Крестись перед духом святым! В землю кланяйся! – заговорили вкруг нее, но Катенька вдруг «затрубила в трубу живогласную», и люди Божьи смолкли.

– Стой, стой, крепко стой на ногах, зеленое мое древо, избранное, возлюбленное!.. Открою я тебе, отец, великое Божие дело, утешу, ублажу, в сердце благодать вложу! Сокровенную тайну открою и чисту овечку, тебя, в седьмом небе устрою… Дам тебе ризу светлу, серафимские крылья, семигранный венец, и тут еще милости моей не конец. Я, Бог, никогда тебя не оставлю, сотню ангелов к тебе приставлю. Со страхом и с верой, с надеждой и с любовью слушай, непорочная дева, мое пречистое слово живое: в тайну проникай, знамя Божье поднимай, душу духу отдавай! Хоть головушку ты сложишь, зато верно мне послужишь, всем праведным угодишь, свою душу украсишь, будешь духом обладать, хвалы Богу воссылать, будешь в трубушку трубить, в живогласну возносить. Оставайся, Бог с тобой, покров Божий над тобой!

И трижды по трижды махнула на нее покровцем.

Все были вконец изумлены. Редко «ходящие в слове» обращаются к неприведенным в корабль, не давшим страшных клятв сохранять сокровенную тайну. И вдруг такие обетования Дуне!

– Преславное видим, пречудное слышим здесь, братцы и сестрицы любезные! – возгласил Николай Александрыч. – Видим духа пришествие, слышим обетования. Да исполнятся наши надежды скорым исполненьем пророчества! Да сбудется славное, великое проречение!

Как мертвец бледная, в оцепенении стояла Дуня. Вне себя была она, дрожала всем телом и плакала. Бережно довела ее Марья Ивановна до ближайшего диванчика и уложила. Варенька села возле Дуни, махая над ней пальмовой веткой.

А дьякон, обращаясь к Дуне, изо всей мочи заголосил из «Песни Песней»:

– «Вся добра еси, ближняя моя, и порока несть в тебе! Гряди от Ливана, невесто, гряди от Ливана!.. Прииди и прейди из начала веры, от главы Санира и Аэрмона, от оград львовых, от гор пардалеов…»

– Подальше от нее, отец Мемнон, она непривычна, – сказала дьякону Варвара Петровна.

Дьякон отошел, но не мог уняться. Восторг и его обуял. Лег он в переднем углу на спине и, неистово размахивая над собою пальмой, свое продолжал:

– «Сердце наше привлекла еси, сестро моя, невесто! Сердце наше привлекла еси единым от очию твоею, единым монистом выи твоея!.. Что удобреста сосца твоя, сестро моя, невесто! Что удобреста сосца твоя паче вина, и воня риз твоих паче всех аромат? Сот искапают устно твоя, невесто! Мед и млеко под языком твоим и благовоние риз твоих, яко благоухание Ливана!»

– Да уймись же ты, Мемнонушка! – тихонько сказал ему Николай Александрыч. – Зачем нестроение творишь в доме Божием?

– Духом вещаю, – отвечал Мемнон.

– И вовсе не духом, – сказал Николай Александрыч. – Не возлагай хулы. Ведь это грех, никогда и никем не прощаемый. Уймись, говорю!

– По мне и замолчу, пожалуй, – молвил сквозь зубы дьякон и, севши на диванчик, низко склонил голову, думая: «Хоть бы чайку поскорей да поесть».

Очнулся блаженный, тоже на диванчик сел, зевнул раза четыре и, посидев маленько, платком замахал.

– На Софронушку накатило! На блаженного накатило!.. – заговорили люди Божьи.

Вышел блаженный на середину сионской горницы и во все стороны стал платком махать. Потом, ломаясь и кривляясь, с хохотом и визгом понес бессмысленную чепуху. Но люди Божьи слушали его с благоговеньем.

– Слушай лес – бор говорит, – начал юродивый… – Игумен безумен – бом, бом, бом!.. Чайку да медку, да сахарцу! Нарве стане наризон, рами стане гаризон[487].

И, захохотав во все горло, начал прыгать на одном месте, припевая:

Хоть и знали люди Божьи, что Софронушка завел известную детскую песню, но все-таки слушали его с напряженным вниманием… Хоть и знали, что «из песни слова не выкинешь», но слова: «нашли пророки книгу» возбудили в них любопытство. «А что, ежели вместо зюзюки[488] он другое запоет и возвестит какое-нибудь откровение свыше»?

В самом деле, блаженный не зюзюку запел, а другое:

Только и поняли Божьи люди, что устами блаженного дух возвестил, что Луша – его дева. Так иные звали Лукерьюшку, и с того времени все так стали звать ее. Твердо верили, что Луша будет «золотым избранным сосудом духа».

И стали ее ублажать. Варвара Петровна первая подошла к ней и поцеловала. Смутилась, оторопела бедная девушка. Еще немного дней прошло с той поры, как угнетенная непосильной работой в доме названого дяди, она с утра до ночи терпела попреки да побои ото всех домашних, а тут сама барыня, такая важная, такая знатная, целует и милует ее. А за Варварой Петровной и другие – Варенька, Марья Ивановна, Катенька ее целовали.

– Приидите друг ко другу, люди Божии, – церковным напевом запел Николай Александрыч. – Воздадим целование ангельское, лобызание херувимское. Тако дух свитый повеле.

И все стали целоваться, говоря «Христос воскресе!». Только к Дуне да к Лукерьюшке с Василисой никто не подходил – они не были еще «приведены».

Все вышли в коридор. Марья Ивановна осталась с Дуней в сионской горнице. Остались там и Луша с Василисой.

– Ну что? – спросила Марья Ивановна у Дуни.

– Я как во сне, – ответила Дуня. – Все так странно, так диковинно… А сердце так и горит, так и замирает.

– Пресвятый голубь пречистым крылом коснулся сердца твоего, Дунюшка, – сказала Марья Ивановна. – Верь и молись, больше углубляйся в себя, а будучи на молитве, старайся задерживать в себе дыханье[490], и тогда скоро придет на тебя благодать. На сколько сил твоих станет, не вдыхай в себя воздуха, ведь он осквернен врагом, день и ночь летающим в нем… Бывали такие праведники, что, задерживая дыханье, достигали высочайшего блага освобождения святой, чистой, Богом созданной души из грязного, грешного тела, из этой тюрьмы, построенной ей на погибель лукавым врагом. Конечно, таких немного, но блаженны и преблаженны они в селениях горних. Место их среди серафимов, а серафимы самые великие чины небесного воинства. Они одни окружают огневидный престол царя царей и во всякое время видят лицо его.

Под эти слова воротились люди Божии. Они были уже в обычной одежде. Затушив свечи, все вышли. Николай Александрыч запер сионскую горницу и положил ключ в карман. Прошли несколько комнат в нижнем этаже… Глядь, уж утро, летнее солнце поднялось высоко… Пахнуло свежестью в растворенные окна большой комнаты, где был накрыт стол. На нем были расставлены разные яства: уха, ботвинья с осетриной, караси из барских прудов, сотовый мед, варенье, конфеты, свежие плоды и ягоды. Кипел самовар.