– Доложу, – молвил Пахом.
– Новенького нет ли чего у вас? – после недолгого молчанья спросил отец Израиль.
– Марья Ивановна приехала погостить, а больше того никаких нет новостей, – ответил Пахом.
– Ну вот! Впрямь приехала. Надолго ли? – спросил игумен.
– Не могу сказать.
– Не вздумает ли обитель нашу посетить? Давненько не жаловала, третий год уж никак… Поклон ей усердный от меня, да молви, отец, мол, игумен покорнейше просит его обитель посетить, – сказал Израиль.
– Доложу, – молвил Пахом. И, немного переждав, сказал: – Марья Ивановна, почитаючи отца Софрония, наказывала попросить у вашего высокопреподобия, отпустили бы вы его повидаться с ней.
Не сразу ответил отец Израиль. Нахмурился и принял вид озабоченный. Потом, не говоря ни слова, начал пальцами по столу барабанить.
– Ох, не знаю, что и сказать тебе на это, Пахом Петрович. Дело-то не совсем простое. Не в пример бы лучше было Марье Ивановне самой к нам пожаловать, здесь и повидалась бы она с Софронием. В прошлом году, как новый владыка посетил нашу обитель, находился в большом неудовольствии и крепко журил меня, зачем я его к сторонним людям пускаю. За ограду не благословил его пускать. Соблазну, говорит, много от него. Владыке-то, видишь, многие из благородных и даже из простых жалобы на него приносили – бесчинствует-де повсюду. Боюсь, Пахом Петрович, боюсь прогневить владыку. Он ведь строгий, взыскательный…
– Да ведь ежели ваше высокопреподобие отпустите отца Софрония, так я до самых Луповиц нигде не остановлюсь и назад так же повезу. А в Луповицах из барского дома ходу ему нет, – сказал Пахом. – Явите милость, Марья Ивановна крепко-накрепко приказала просить вас.
– Нет, друг, нельзя, – решительным голосом сказал Израиль. – Боюсь. Ну, как вдруг владыка узнает?.. Не тебя и не Марью Ивановну станет тазать. Так али нет, отец Анатолий?
– Известно, – молвил казначей, зевая всем ртом нараспашку и творя над ним крестное знамение.
– Видишь ли, – обратился игумен к Пахому. – Нет, друг, поклонись ты от меня благотворительнице нашей, Марье Ивановне, но скажи ей, что желания ее исполнить не могу. Очень, мол, скорбит отец игумен, что не может в сем случае сделать ей угождения… Ох, беда, беда с этими господами!.. – прибавил он, обращаясь к казначею. – Откажи – милостей не жди, сделаю по-ихнему, от владыки немилости дожидайся… Да… Нет, нет, Пахом Петрович, – не могу.
– Да ведь не на долгое время, ваше высокопреподобие. Пробыл бы он в Луповицах какую-нибудь неделю, много что две, – начал было Пахом.
– Ишь что сказал! – воскликнул отец Израиль. – А разве неизвестно тебе, что к отцу Софронию богомольцы частенько за благословеньем приходят. В две-то недели сколько, ты полагаешь, обитель от того получит?.. Мне от отца казначея проходу не будет тогда. Так али нет, отец Анатолий?
Вместо ответа казначей громогласно икнул и в строгом молчанье перекрестил уста свои.
Вынул Пахом из кармана пакет и, подержав его в руках минуты две, спрятал опять за пазуху.
– Это у тебя что? – полюбопытствовал отец Израиль.
– Нет, это так, – молвил Пахом. – Теперича, значит, оно не годится. – И, сказав засим: – Прощайте, ваше высокопреподобие, – подошел к благословению.
– Что за пазуху-то сунул? Письмо, что ли?.. – с живостью спросил игумен.
– Нет, это так… Пустое, значит, теперь дело, – молвил Пахом.
– Да что, что такое? – с нетерпеньем встав с места, сказал отец Израиль.
– Барышня, Марья Ивановна, приказала было отдать вашему высокопреподобию этот пакетец с деньгами, ежель отпустите отца Софрония, – сказал Пахом.
– Так ты должен мне отдать его, когда барышня приказала! Для чего ж не подаешь?.. Странно!.. – молвил игумен.
– Барышня приказывала отдать пакет, когда получу отца Софрония, а ежель не получу, велела деньги назад привезти.
– Гм!.. Вот что!.. Слышишь, отец Анатолий?
Отец казначей вместо ответа опять икнул.
– Что с тобой, отче?.. – спросил игумен.
– Со вчерашнего, – пробасил отец Анатолий.
– А-а! – протянул игумен.
– Кваску чрез меру испил… – молвил казначей. – Холодный, прямо со льду, а я был распотевши.
– Осторожней надо, отче, осторожней, – учительно промолвил отец Израиль. – Ты уж не молоденький, утроба-то обветшала.
– Точно, – заметил отец Анатолий и еще икнул на всю келью.
– Благословите, ваше высокопреподобие, на обратный путь, – сказал Пахом, подходя к игумену под благословенье.
– Постой, друг, погоди. Дай маленько сообразиться с мыслями, – сказал игумен Пахому, не подавая благословения. – Как бы это нам обладить по-хорошему? Отец Анатолий, как бы это?
– Мнение мое таково же, как и вашего высокопреподобия, – молвил казначей, сопровождая ответ свой икотой.
– Хоть бы водицы испил, – молвил игумен. – Слушать даже болезненно. Поди к келейнику – он даст тебе напиться. Да как стакан-то в руки возьмешь, приподними его, да, глядя на донышко, трижды по трижды прочти: «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его». Помогает. Пользительно.
Безмолвно поднялся с места отец Анатолий и с поникшей главой и долу опущенными глазами пошел из кельи.
Молчал игумен, молчал и Пахом.
– Какое ж будет решенье от вашего высокопреподобия? – спросил наконец Пахом.
– Не знаю, друг, что и сказать тебе, – покачивая в раздумье головой, сказал отец Израиль. – Дело-то опасное. Сам посуди! И обители изъян – ропот пойдет, молва меж братии. И Марье-то Ивановне желательно угодить, и владычного-то гнева страшусь. «Ты, – говорит, – не смей Софрона никуда пускать». Так и сказал этими самыми словами. «И без того, – говорит, – много толков обносятся про него, а читывал ли, – говорит, – ты «Духовный регламент» Петра Великого? Помнишь ли, что там постановлено о ханжах и пустосвятах, а равно и о разглашении ложных чудес и пророчеств?..» Вот какие слова говорил владыка. Доложи господам, отец, мол, игумен рад бы всей душой, да опасается – в ответ не попасть бы.
– Так уж благословите меня, ваше высокопреподобие, в путь отправляться, – снова подходя к благословению, молвил Пахом.
– Да ты повремени, отдохни сколь-нибудь, – сказал Израиль, не подавая благословения. – Обожди маленько, обедня отойдет сейчас, в трапезу пойдешь, преломишь хлеб с братиею. Сам-то я не совсем домогаю, не пойду, так отец Анатолий тебя угостит.
– Нет уж, увольте меня, ваше высокопреподобие, – сказал Пахом. – Надо к вечеру домой поспеть.
– Да ты не торопись… Ишь какой проворный, – тебе бы тяп-ляп, да и корабль. Скоро, друг, только блины пекут, а дело спехом творить только людей смешить. Так не подобает, – говорил игумен.
Под это слово воротился казначей. Ему облегчало, и он спокойно уселся на оставленное место.
– Как посоветуешь, отец Анатолий? – молвил ему игумен. – Не отпустить ли уж отца-то Софрония?..
– Все в вашей власти, ваше высокопреподобие, – сквозь зубы пробурчал казначей.
– Конечно, дело такое, что колется, – сказал отец Израиль. – Страшливо… Однако ж и то надо к предмету взять, что нельзя не уважить Марью Ивановну – она ведь наша истая благодетельница. Как по-твоему, отец казначей, можно ль ей не уважить?
– Не уважить нельзя, – ответил отец Анатолий.
– И сам я тех же мыслей, – решил игумен. – Хоть маленько и погрешим, да ведь ни праведный без порока, ни грешный без покаяния не бывают на свете. Пущу я Софрона-то.
– Отчего ж и не пустить? – промолвил отец Анатолий. – Пускали же прежде.
– Так облегчись, отче, сходи за ним сам, собери его да приведи ко мне в келью, – сказал игумен.
Поклонился отец Анатолий и пошел из кельи.
– Давай письмецо-то, – сказал игумен Пахому, как только вышел казначей.
Тот подал ему запечатанный пакет. Вскрыл его игумен – письма нет, только три синенькие. Нахмурил чело Израиль и, спешно спрятав деньги в псалтырь, лежавшую рядом с ним на диване, сказал вполголоса:
– Ох-ох-ох-ох-ох! На все-то теперь дороговизна пошла. Жить невозможно, особливо с этакой семейкой. А из братии никто и не помыслит попещись о монастырских нуждах. Как встал поутру, первым делом кричит: «Есть хочу». А доходы умалились – благочестия в народе стало меньше, подаяния поиссякли. Не знаешь, как и концы сводить. Хорошо другим обителям: где чудотворная икона, где ярманка, где богатых много хоронится, а у нас нет ничего. А нужды большие… Великие нужды! Попомни, Пахом Петрович, об этом Андрею Александрычу. Сделай милость.
