— Теперь он сам будет уменьшать свою боль, — сказал Дар. — Но если до вечера не выпьет отвар, он умрет.

— А та боль, что ты взял у него?.. — неуверенно спросила Евдоха.

— Я бросил ее в лесу, — ответил Дар. — Со мной все хорошо, но я хочу спать.

Евдоха наконец накинула на него платок, обняла за плечи и повела в избу. Он покорно дал раздеть и умыть себя и опять казался ей обычным мальчиком, усталым и беспомощным, именно таким она его и любила больше всего. В избе все еще стоял сильный грибной дух.

— И чего это ты такого набрал? — покачала головой Евдоха, укладывая Дара на лавку и накрывая ему ноги лисьей шубейкой поверх одеяла.

— Я не знаю, как они зовутся, — пробормотал он. — Человеку лучше их не есть. Они почти такие же ядовитые, как когти той птицы. Зачем ты спрашиваешь? Если б меня не было, ты бы нашла их сама…

— Да что ты, как бы я их нашла?.. — удивилась она и замолчала. Дар уже крепко спал.

«Почему он так сказал?» — думала Евдоха, уже зная, что он прав. Она бы тоже смогла вылечить козленка. Ну, может быть, как-то по-другому, не так, как мальчик. Как же смела она взвалить такой груз на его плечи!.. Она почувствовала жгучий стыд, кровь ударила ей в лицо.

«Ведьма! Бей ведьму!..» — предупреждающе всплыли в памяти злобные крики.

Евдоха вдруг тоже озлилась: «Пусть! Пусть я ведьма! Ну и что? Зато я не такая, как вы! Я больше не стану бояться вас!»

Евдоха ухватилась обеими руками за прожженный стол и оттащила его в сторону. Оплавившее земляной пол колесо Перуна было четким и незатоптанным. Евдоха легла на него спиной, раскинув руки и глядя вверх широко раскрытыми глазами.

«Всемогущие боги! Я, ведунья Евдоха, отторгнутая и прозревшая, благодарю вас за бесценный дар и принимаю его!»

Снаружи зашумел ветер. Дверь в избу с силой захлопнулась и вновь распахнулась. Колесо под Ев-дохой начало вращаться, и она слилась с ним воедино, пронзенная всеми шестью спицами. Крыша раскрылась. Из клубящейся мглы появилось красивое лицо с ледяным взором.

«Не делай этого!..»

«Прочь!» — приказала Евдоха, и лицо исчезло. Вместо него появилось другое, доброе и усталое.

«Доченька, бедная ты моя…»

«Мама?..»

«Теперь никто не посмеет тронуть тебя. Ты теперь заговоренная. Ты, изба и даже коза».

«Лерия?!»

Лица начали сменяться одно за другим, и уже были они незнакомыми, никогда не виденными Евдохой. Седобородый старик с мудрыми проницательными глазами. Благородные черты старой женщины, озабоченной и удивленной. Синеглазый красавец князь, похожий на ее мальчика. Заросший щетинистой бородой и немного потешный уродец со взором, полным живого любопытства. Все эти лица не внушали ей опасения.

Затем перед ней возник лес, густой и мрачный настолько, что нельзя было рассмотреть, что таится в его чащобе. Лес растворился во мгле, и Евдоха увидела голую высокую гору со змеевидной каменной лестницей. Гора стала менять очертания и превратилась в громадный дворец со множеством башен, устремленных в небо острыми и длинными куполами. Потом и дворец исчез, и больше она ничего не увидела, кроме желтизны песчаной пустыни. В глаз ей попала песчинка, Евдоха заморгала и села, утирая выкатившуюся слезу.

В избе было сумрачно, день клонился к вечеру. На лавке по-прежнему лежал Дар, но не спал, а с интересом глядел на Евдоху. Тут и она сообразила, что сидит не на скамье, а на земляном полу и выглядит со стороны, наверное, странно. Она поднялась на ноги и посмотрела вниз. Знака Перуна не было, лишь большая круглая вмятина осталась на полу, как будто с этого места недавно убрали мельничный жернов.

Евдоха услышала чьи-то мягкие шаги и обернулась к двери. В полутемную избу вошло и остановилось чудное пятнистое существо. Оно тихо мекнуло, и Дар засмеялся.

Это был козленок.

Огромная, в полнеба, желто-бурая туча приползла с востока и нависла над Дрянью. По всей деревне завыли собаки.

— Уймись, проклятая! — Саврас огрел плетью свою сторожевую суку. Та взвизгнула и, поскуливая, забилась в конуру. В приоткрытые ворота проскользнула Настырка, покосилась на конуру и засеменила через двор к хозяйской избе. Саврас сплюнул. — Не замедлит явиться, когда за стол пора садиться! Эх, не той сучке по заднице врезал!..

Трое его сыновей, насаживающие на тележную ось подновленное колесо, громко заржали. Настырка сделала вид, что не расслышала.

— Гроза-то какая надвигается! — заохала она, войдя в избу. — Я уж, Лушенька, пережду ее у тебя, боюсь, до дому не добегу.

— Пережди, чего ж, — кивнула хозяйка, накрывая на стол. — Обедать сейчас сядем. Грома-то я не слыхала.

— А собаки-то, собаки так и заходятся, — продолжала Настырка. — Беду чуют.

— Ну тебя! — отмахнулась Лукерья. — Дождика бы хорошо, месяц, как ни капли не упало. Земля-то распахана, засеяна, хоть с ведром бегай поливай.

— Погоди, вот-вот хлынет. А я знаешь видела чего?

— Чего еще?

Настырка округлила глаза и выпалила:

— Птицу о двух головах! Низко летела, по сторонам зыркала. Потом за рекой скрылась. Через какое-то время гляжу — возвращается. А голова-то одна!

Лукерья фыркнула:

— Ты к увечной Анисье ходи сказки рассказывать. То-то она рада будет, опять все на Евдоху навесит.

— А ведь и правда! — заволновалась Настырка, жалея, что ей самой эта мысль не пришла в голову. — Евдоха-то с чужаком на тот берег ушла. Их это рук дело!

— Болтаешь что ни попадя, — нахмурилась Лукерья. — Оставь ее. Чуть до кровавого греха мужиков не довела с Анисьей своей. Если в чем Евдоха и виновата, так в том, что горе в одиночку мыкала да жалостлива чересчур была.

— Ну, может, и не виновата, — легко согласилась Настырка. Ей страшно хотелось побежать к Анисье и поделиться с ней захватывающей дух догадкой, но жаль было уходить без обеда. А Саврас с сыновьями все возились на дворе с телегой, будто нарочно медлили, не желая садиться с ней за один стол. Ей сделалось обидно, и она произнесла не без ехидства: — А все ж чужак не к тебе, не ко мне, а к ней пожаловал — знал, где нечисту силу привечают.

Внезапно дверь распахнулась, и Саврас заорал с порога:

— Лушка, собирай одежу, какую найдешь, скатерти, одеяла! Землю засеянную накрывать! Песок с неба сыплется! — Он сгреб в сенях тулуп, овчины, какие-то тряпки и выбежал из избы. Бабы выскочили во двор следом за ним.

Несмотря на полдень, было по-вечернему сумрачно. Собаки больше не выли, стояла гнетущая тишина, и отдельные людские выкрики, доносившиеся из дальних деревенских дворов, лишь подчеркивали ее тяжесть. И еще один звук, мерный и монотонный, был настолько сродни этой тишине, что совершенно слился с ней, — непрерывный шорох падающего мелкого песка. Песок тихо сползал с крыш, оседал на листьях берез и кленов, сглаживал ямы и колдобины, закупоривал мышиные норы. Лукерья попятилась к дому. Настырка открыла от удивления рот, и тотчас на зубах заскрежетали песчинки. Она набросила на голову платок, но песок был не только в волосах, он сыпался ей за шиворот, спина начала зудеть и чесаться, и Настырка побежала, прикрывая ладонью глаза, в сторону своей избы. Навстречу, чуть не сбив ее, молча промчались Саврас с сыновьями. Деревенская улица обезлюдела. Добежав до своей калитки, Настырка увидела ковыляющую мимо Анисью. Та придерживала левой рукой большую сковороду у себя на голове и вопила:

— Ведьма подстроила! Ведьмино то действо! Пока Евдоху не убьете, не даст она никому житья!..

За ней брел старый Потаня, кашляя и задыхаясь, и уговаривал:

— Охолонись, увечная! Опять другим зла желаешь, потому зло к тебе и возвращается…

У Настырки пропала всякая охота говорить с Анисьей, и она как можно незаметней юркнула в свою избу.

Песчаная туча, засыпавшая деревню Дрянь по самые окна, почти не тронула левый берег Чурань-реки и поляну с избушкой. С утра почувствовав неладное, Евдоха вышла на поляну, воздела руки вверх и стояла так до тех пор, пока небо над головой не прояснилось. При этом ее распущенные волосы развевались во все стороны, будто она оказалась в сердцевине яростного вихря.