— Об Ашиме не беспокойся, — сказал Марко.

Его друг молчал. Их освещали последние лучи заходящего солнца. Вдоль всех улиц стояли стражники императора, вооруженные луками, стрелами и острыми копьями.

— Много лет назад я был солдатом испанского короля, — сказал Матео. — Я бежал оттуда, потому что надоело ползать в пестром мундире по пыльным дорогам… Ты понимаешь меня, Марко? — спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжал — Разве ты знаешь лучшего моряка, чем я? Но республика Святого Марка не доверила мне корабля, потому что я не сын патриция, а вот теперь, когда в волосах моих седина, этот азиатский император дает мне корабль. — Матео в порыве радости обнял юношу за плечи. — Погляди на меня, Марко, я теперь и в самом деле капитан Матео, слышишь? Капитан Матео! Повтори, пожалуйста, эти слова!

— Капитан Матео.

— Но ты совсем не радуешься, Марко.

— Радуюсь, — односложно ответил Марко.

Впереди них скользили их тени — широкая тень Матео и узкая, на полголовы короче, тень Марко. Зеленая, желтая и коричневая черепица блестела на крышах. Мимо них проносили паланкины с задернутыми шелковыми занавесками.

Теперь Матео уедет. Когда же он вернется?

Цирюльник брил клиента. Канатчик в мастерской плел канат. В дымной кузнице в горне пылал огонь, молот кузнеца бил по железному бруску. В аптеке продавали корень жизни, настои трав, зубы тигра, выдержанные в красном вине, и другие лекарства.

Над нескончаемым людским потоком кружилось облако пыли.

— Я вернусь в Ханбалык, скоро вернусь, — сказал Матео.

Друзья миновали три двора и пошли по саду, мимо бассейна с золотыми рыбками.

— Вот мы и пришли, Ашима, — сказал капитан Матео, входя в дом.

От его буйной радости не осталось и следа.

В горне пылал огонь. Голубые язычки прыгали по мелконаколотому древесному углю. Когда раздували мехи, уголь вспыхивал красно-желтым пламенем, озаряющим закоптелую кузницу, лицо кузнеца и его молодого ученика Ши Лянь-цзана. Кузнец был по пояс голый. Только кожаный фартук защищал его худую костистую грудь от снопов искр. Щеки кузнеца были обезображены двумя рубцами — так в Катае клеймили преступников.

Ши Лянь-цзан раздувал мехами огонь, а кузнец держал кусок железа, зажав его в щипцах. Дверь кузницы выходила на улицу. Вечернее солнце отбрасывало на мостовую тени одноэтажных деревянных домов, лотков и деревьев.

Из трубы, прилаженной к колодцу, тоненькая струйка воды текла в бассейн, и его прозрачная гладь покрывалась зыбью. К бассейну подходили женщины и девушки с кувшинами, подставляли их под тонкую струю и болтали, ожидая, пока наполнялись кувшины.

Кузнец вынул из горна раскаленный железный брусок, положил на наковальню и принялся отбивать молотом. Когда железо приобрело нужную форму, мастер бросил подковку в угол, к другим изделиям, вытер с лица пот и выглянул на улицу. Вид этой с детства знакомой ему улицы согрел сердце кузнеца, но вместе с тем и наполнил печалью. Перед ним, словно на сцене, проходили разные люди. Одних — тех, что были в ярких одеждах, — сопровождали слуги или служанки, которые прокладывали им дорогу в толпе, а другие, одетые плохо, порой едва прикрытые жалким рубищем, несли тяжести, расхваливали под звон колокольчиков свой грошовый товар. В зловонных помойках, отгоняя ворчащих собак, рылись нищие.

Перед лавками, перед лотками торговцев и хиромантов, звездочетов и писцов висели красные полотнища с большими белыми иероглифами, и это придавало пестрой уличной картине яркость и жизнерадостность.

Ши Лянь-цзан, склонив голову, вслушивался в шумы улицы, стараясь уловить то, что не дано было видеть его незрячим глазам. Мир ученик кузнеца воспринимал на слух, ощупью, вдыхая запахи и вспоминая о свете. Это воспоминание было так несказанно прекрасно, что до сих пор Ши испытывал восторг при одной мысли о нем. Но воспоминание это было таким далеким, что мальчик не знал, то ли это сон раннего детства или лучезарное сияние иного мира.

Ши часто сидел во дворе и играл на бамбуковой флейте.

Огонь пылал в горне.

— Близится вечер, Ши, — сказал кузнец Ван. — Выйди на улицу, погуляй с товарищами.

— Я лучше посижу за домом, отец Ван.

Ши уверенно подошел к маленькой двери, и вскоре до Вана донеслись нежные звуки флейты.

— Ты не отличаешь дня от ночи, Ши, но, когда ты играешь на флейте, мне кажется, что само божество беседует со мной.

Железные стержни, сваленные у наковальни, имели форму мечей и наконечников для пик.

Когда Ван был мальчиком и играл перед кузницей отца, Ханбалык назывался еще Яньцзинь и был резиденцией «сына неба». Кузница была расположена вблизи водоема, и, когда у Вана выдавалось свободное время, он садился на зеленую траву и кидал мелкие камешки в пруд или вырезывал из бамбука кораблики.

Потом Хубилай-хан завоевал город и велел провозгласить себя сыном неба.

Сперва жизнь в городе мало изменилась. Но вот однажды из уст в уста стали передавать непостижимую новость: все катайцы должны покинуть Ханбалык и переселиться на другой берег реки, туда, где возвышался императорский дворец. Из Ханбалыка и его окрестностей с насиженных мест согнали десятки тысяч ремесленников и насильно переселили на другой берег. Так вокруг императорского дворца возник город Даду.

Новый город был выстроен в форме квадрата, сторона которого равнялась шести милям. Вокруг города была сооружена мощная белокаменная стена длиной в двадцать четыре мили с тремя воротами на каждой стороне. Над всеми воротами и между ними были выстроены красивые башни, в которых хранилось оружие городской стражи. Двенадцать тысяч солдат охраняли эти крепкие стены.

Широкие, прямые улицы, пересекая город, вели от ворот к воротам. По обе стороны мостовой тянулись лавки, лотки, мастерские. Все земельные участки имели форму четырехугольника, и дома строились в самом центре участка, так что от улицы их отделяли дворы или сады. Новый город, распланированный с геометрической строгостью, походил на шахматную доску. В центре сооружена была высокая башня с великим колоколом. С наступлением темноты трижды били в этот колокол, и после третьего удара никто не имел права без особого разрешения выходить на улицу. Нарушить этот строжайший запрет можно было, только если тяжелобольной нуждался в срочной помощи, но тогда впереди врача должен был идти слуга с фонарем, оповещая всех о причине ночного хождения.

С наступлением темноты мертвая тишина воцарялась в огромном городе, днем подобном кишащему муравейнику. Только команды дозорных (в таких командах было человек тридцать-сорок) шагали по пустынным улицам. Нарушителей тут же отводили в тюрьму, а на следующий день их судили. За выход ночью на улицу били палками, часто забивая виновного насмерть.

Когда был выстроен новый город, отцу Вану пришлось оставить свою кузницу и, как и большинству ремесленников, перебраться под строгим надзором стражников в Даду. Лишь немногие богатые катайцы, пользовавшиеся доверием монгольских господ, получили разрешение остаться в старом городе. Однако вскоре Даду, население которого стремительно увеличивалось, выплеснулся за городские ворота. Перед каждыми из двенадцати ворот возникло своего рода предместье, которое тоже быстро разрасталось и постепенно слилось с соседними окраинами, так что вокруг городских стен образовался еще один город, во много раз больше того, что был внутри стен.

В предместьях жили главным образом иноземные купцы и ремесленники. В летнее время они обычно вместе со двором переезжали в Шанду, а на зиму возвращались в столицу. Эти люди съехались сюда из всех провинций Катая и из стран Дальнего Востока, привлеченные сказочным богатством Хубилай-хана и исполненные надежды быстро нажить состояние.

Постоялые дворы, гостиницы, караван-сараи встречались тут на каждом шагу.

Когда к великому хану приезжали посланцы или купцы из чужих стран, их селили за казенный счет. Поэтому Ахмед, как министр финансов, был постоянно озабочен изысканием новых статей дохода, чтобы оплатить всё растущие траты двора. Сборы, которые катайцы вносили за дрожжи, пшеницу, дерево, фарфор, тутовые ягоды, уголь, шелк, шерсть и масляничные плоды, всё увеличивались, точно так же как и подати на земельные участки и доходы ремесленников. Понятно, что в связи с этим из месяца в месяц росли цены на все товары, и мера соли стала стоить неслыханно дорого.