Бабка Пелагея замолчала, горестно раскачивая седой головой и роняя крупные слёзы в серую, дорожную пыль. Николенька сидел, чуть дыша с болью глядя на несчастную старуху и не смея произнести ни слова.

Старуха меж тем справилась со слезами и продолжала свой скорбный рассказ.

— Коли знаешь, живёт возле реки род Шалаков…

Николенька судорожно кивнул.

— Так вот, — продолжала бабка Пелагея, — главою рода у них на ту пору поставили Захара-мельника, внука той самой девки, что сослана была с семьёю к нам из Монкалина. Род их из двух отдельных семейств состоит, в каждой по одному мальчишке. Стало быть, придёт время — один из них главою рода станет. Знала я, что Анисья, мать одного семейства, Данилу, племянника своего за то невзлюбила, слыхала, как она в церкви молилась, чтоб господь мальчишке на голову кару небесную наслал, уж известно за какие грехи — хотела только Ерёмку своего главою рода видеть!

Старуха подняла на Николеньку покрасневшие, воспалённые глаза.

— Она бы извела Данилку рано или поздно! Уж коли, что Шалакам в голову взбредёт, непременно того добьются! Так зачем же ему зазря умирать, из-за прихотей глупой бабы! Вот тогда и решила я — пусть Фролушка мой Данилкино место займёт!

Бабка Пелагея вцепилась Николеньке в рукав, умоляюще вглядываясь в его строгое, непроницаемое лицо.

— Я никому не желала зла, пойми! Я просто хотела, чтобы мой мальчик выжил, а Данилка — что ж! Ведь он был обречён!

— Но ведь его бессердечная тётка не могла разглядеть подмены, — тихо заметил Николенька, — вы не боялись, что она погубит Фролушку, когда он примет обличье Данилы?

— Ну, конечно же, нет! — неестественно засмеялась старуха, суетливо пряча глаза, — ведь мой Фролушка не такой! Зачем ему быть главою никому не нужного рода взбалмошных Шалаков! У него совершенно другие цели!

— Это, какие же? — ледяным тоном поинтересовался Николенька, — отправить на тот свет ещё несколько людей для поддержания своего никчёмного существования?!

— Это не так! Не так! — старуха судорожно затрясла седой растрёпанной головой, — ты ещё молод, у тебя нет своих детей, тебе не понять! Я ведь, когда Фролушкино тело погибло, по настоящему его хоронила, до конца поверить не могла, что душа мальчика моего в другом существе живёт. А через месяц после похорон прибегает ко мне маленький Данилка, смотрит Фролушкиным взглядом и ласково так говорит: Маманька, я вернулся! Скажи, кому я горе принесла? Разве мать Данилкина увидала подмену? Разве отняла я у неё сына?

— Никому, — пожал плечами Николенька, — кроме самого Данилы. Ваш тихий и ласковый Фролушка его убил. Причем не без вашей помощи!

— Убил… — задумчиво проговорила бабка Пелагея, — покойный Михаил Данилович любил повторять, что всякая тварь имеет право на существование, оттого и привечают у нас испокон веку и Окручей и Пауков и Водяных и прочих невиданных созданий. И заметь, все они, так же как впрочем, и люди, живут за счёт других! Все мы существуем, истребляя и поедая других! И никого это не печалит! Никого! Ну, возможно только тех, чью жизнь мы используем в угоду своей. Да только кто же их спрашивает — ведь они только пища! Отчего же мой сын не имеет права на жизнь? В чём он виноват? В том, что так устроен? Да разве он не божье создание, такое же, как другие?

— Скорее он создание дьявола, — тихо ответил Николай со смешанным чувством презрения и сострадания, глядя на поникшую усталую старуху.

Неторопливо Николенька поднял с земли позабытую мотыгу и подал её неподвижно сидящей бабке Пелагее.

— Не роняйте более, бабушка. Прощайте!

Быстрым шагом Николенька отправился прочь. Скоро дойдя до усадьбы, он взбежал на высокое крыльцо, но, внезапно передумав, решительно повернул назад и пошёл в сторону деревенской мельницы…

— Да что же это за напасть на нашу голову! Данилко-то, господи помилуй, уж парень-то спокойный, домовитый… а всё попустительство наше! Говорил я вам, Генрих Карлович, надобно построже нам с этими-то Слипунами. Ишь вообразили себя невесть кем! И чего бы это воображать-то? Почто они Данилу-то забрали, ась?

Запыхавшийся Дмитрий Степанович вышагивал по лесной заросшей тропе следом за господином управляющим, и сердито глядел тому в спину.

— Почто молчишь-то? Отвечай!

— Да я не знаю, что и сказать, — осторожно начал господин Мюллер аккуратно обходя колючий кустарник, выросший прямо посередине тропы, — отродясь такого не было, чтобы Стражи в деревенскую жизнь вмешивались. Они-то всё более у себя под землёю, по пещерам. Не чаю что и произошло…не спроста, видно Стражи Данилу из лесу не выпускают, да и что бы ему напасть на Фёдора?! Бог весть! Разбираться надобно…

— Ну, уж это ты, брат, шалишь! На моей земле изволь передо мной ответ держать, за свои поступки! Эдак каждый вообразит себя, каким ни есть стражем, да и начнёт моих людей в полон брать!

Оба путника вышагивали по густому лесу по едва заметной тропе в сторону жилища Слипунов, или Стражей, как они сами себя называли. Решение навестить необщительных селян созрело у Дмитрия Степановича сразу, как только услыхал он от своего кучера рассказ о странном поведении Слипов и о пленённом Даниле.

Генрих Карлович вначале воспротивился такому решению (признаться, он немного побаивался немногословных и загадочных Стражей!) но сражённый натиском разгневанного Дмитрия Степановича тотчас смирился и даже вызвался проводить до пещер короткою, давно позабытой жителями тропой.

Лесной дорогой, по которой уважаемый Генрих Карлович повёл Дмитрия Степановича, редко пользовались и к тому времени как оба путника ступили на неё, она несказанно заросла. Ветки так низко срослись над головой, что то и дело приходилось пригибаться, чтобы пройти по заросшему зелёному тоннелю. Нечего, было, и думать проехать по таким зарослям на лошадях, оттого Дмитрий Степанович повелел оставить их на опушке.

— Эко, с лошадьми-то неладно получилось, надобно было хоть Сеньку взять с собой, присмотрел бы! — ворчал недовольный Перегудов, — стегани-ка их Генрих Карлович! Пущай домой бегут, а то неровен час, звери задерут, коли здесь оставим, чай доберутся, не пропадут…

Проследив взглядом за убегавшими лошадьми, путешественники ступили на тропу и вот уже час как шагали по густым зарослям, отмахиваясь от злобных кусачих насекомых.

Лес перед ними постоянно менялся. То дорога шла круто вверх, пролегая меж высоких зелёных сосен, то высокий подъём заканчивался, и тогда тропа проходила через густой, но светлый березняк, перемежавшийся небольшими солнечными лужайками. Порою лесная тропинка петляла среди корявых мощных дубов, с землёю, сплошь усыпанной желудями и изрытой маленькими крепкими следами кабаньих копыт. А временами спускалась в глубокие лощины, и лес там превращался в такие непролазные чащобы, что приходилось прокладывать себе путь, с трудом угадывая заросшую дорожку.

Выбираясь из очередного густо заросшего места, путники наткнулись на странное, необычное явление.

Перед ними раскинулась довольно широкая поляна с ровно очерченным круглым краем. Ни травы, ни цветов, ничего не росло на её гладкой, чёрной, будто выжженной поверхности. Посередине поляны стояло засохшее дерево. Когда-то могучее, с крепким, гладким стволом, сейчас оно было подобно гигантскому копью, устремившему в небо свой остро отточенный грозный наконечник. Ни одной ветки не осталось на его гладкой поверхности, ни одного сучка или неровности. Словно неведомый мастер с любовью и старанием полировал погибшему дереву побелевшие от времени бока.

— Эт-то что за диковина? — изумился Дмитрий Степанович? — гляди-ко ни листочка под стволом не растёт! Что за странная причуда в глухом лесу, мёртвые деревья кругом окапывать?

Перегудов решительно собирался ступить на поляну, с любопытством разглядывая загадочное место, однако не менее решительно ему помешал в этом бдительный Генрих Карлович.