этот город забивает насмерть.
Но однажды кто-то вспомнит нас ведь.
Кто-то вспомнит.
Что же ты молчишь?
***
Поминутно улыбаясь сентябрю,
я живую сигаретку закурю.
Посижу, в окошко глядя, вспомню дочь.
Там, в Америке, у них, наверно, ночь.
Сладко спится на матрасе надувном.
Ходит гном. Американский ходит гном.
Сигаретка, как живая, догорит.
Душит кашель.
Жаль, что это не бронхит…
***
Бредовое утро больного бандита.
Дожди непрерывны. На улице грязь.
Из бритвенной пены встаёт Афродита.
По кафелю ванной скользит, матерясь.
Опять раскосяк. Я дурею от гнева.
Я в доме своём не хочу перемен.
Куда бы отправить античную деву,
нагую и в пене «Nivea for men»?
Я хлопну богиню по скользкому заду.
Я дверь отворю и кивком головы
отправлю несчастную прочь, за ограду,
на суд и на казнь человечьей молвы.
***
Валерию Гусеву
Ты помнишь запах «Амаретто»
и этикетку «Абсолют»?
Ещё цела, цела кассета,
где ты так крут, где я так крут!
Ты помнишь взлёт на пьяной шúзе
и вой обдолбанных подруг?
Ты помнишь силу нашей жизни
и разблюдовку сил вокруг?
Десяток лет. Такая малость.
Замес из неба и говна.
Часть нашей крови там осталась.
Вся остальная – вот она…
***
Покой. Уют. Молчит на крыше
мой заржавевший пулемёт.
Дела идут. Контора пишет,
и касса деньги выдаёт.
Газон. Листвы вчерашней копны,
разбросанные там и сям.
Пойду пальну четырёхстопным
по неподвижным воздусям…
***
Мне хреново, Тимур,
укачали меня эти годы.
Всё болтается врозь,
даже нищая эта кровать.
Я предельно ослаб.
И под утро, нажравшись «Кселоды»*,
Я блюю в унитаз,
хотя нечем мне больше блевать.
Ты прости мне, Тимур,
эти мелкие мерзости быта.
Попадос не конкретен.
Надежда пока за рулём.
И могила моя не отрыта ещё,
не отрыта.
И до резкости бритвы живой
доведён окоём.
_________
* «Кселода» – препарат химиотерапии.
***
Что скажу я собрату-поэту?
От него что услышу в ответ?
У поэта начальников нету
и поэтому денежек нет.
У поэтов отсутствуют жёны.
Приходящие тётки – не то.
Видно взглядом невооружённым,
как стареют пиджак и пальто.
Как стареют избитые джинсы,
как стареют ботинки и шарф.
Как стареют очешные линзы,
как стареет коричневый шрам
от пореза разбитой бутылкой
вдоль виска и по левой скуле.
А под шрамом пульсирует жилка.
И молчит самиздат на столе.
***
Что шестерни сменили шаг
и стрелы двинулись быстрее –
мне ясно. Каждый день старея,
кружусь, как молодой дурак.
Глубоким старцем мне не быть.
Хотя тут разное возможно.
Поэтому неосторожно
мальчишью не смиряю прыть.
Но есть Небесные весы.
Их чаши сдвинулись, я знаю
о том, но всё же надеваю
с остатком времени часы.
***
Умирать – это вам не в игрушки играть.
Умирание – это такая работа.
Молчаливо терпеть, не бояться,
не врать,
и держать,
и держать сверхвысокую ноту
угасающих дней и бредовых ночей,
вспоминая отцовский неношеный китель.
Из немногих оставшихся в доме вещей
по наследству он твой,
господин сочинитель.
Ты достанешь его и, рукав теребя,
удивишься – как новый! –
носи не износишь.
И поймёшь, что у времени ты для себя
ничего не возьмёшь, ничего не попросишь.
***
Воспалённые слёзы утешь.
Отшептавшие письма не рви.
В этом городе ветхих надежд
