Она опять помолчала.
–?Поскольку я совершенно нагло хочу в любой театр на любой спектакль, – вдруг сказала она стремительно, словно боясь, что передумает, – и уже решила, что оставлю вам мой телефон, давайте знакомиться. Меня зовут Инна, я студентка. Тут я вас разочарую – студентка самого непрестижного института, Московского областного педагогического, будущий педагог-историк.
–?А почему вы думаете, что я надеялся обрести в вас студентку института международных отношений? И вообще, кто вы такая? Какой-то попугайский счастливый билетик.
–?Что-что?
–?Знаете, билетик, который вытаскивает попугай, сидящий на плече старика-шарманщика. Вот вы и есть мое попугайское счастье. Вы не сказали мне, куда ехать...
...Если бы не таинственный Родик, то скорее всего Михаил расстался бы с Инной у ее подъезда и не стал бы звонить и предлагать поход в театр. Но что-то зацепило его. Через три встречи он понял, что увлечен застенчивой и одновременно раскованной, эрудированной и бесцеремонной, временами замкнутой, умненькой и очень хорошенькой девушкой. Дочь педагогов, она без ужаса думала о будущей работе учителем и согласна была даже начать преподавать в областной школе. Правда, у нее имелась тема, облюбованная для защиты кандидатской диссертации, и некая смутная мечта о работе в каком-нибудь научно– исследовательском институте. И еще она была страстная театралка. Михаил в шутку подначивал ее, допытываясь, как же она сможет ходить в театр, если будет преподавать в области?
–?Придется смириться и пользоваться моими услугами, я смогу возить вас на машине туда и обратно.
–?Куда – обратно? Неужели вы думаете, что я смогу жить в областном городишке? Я в любом случае буду ездить домой.
–?К маме и папе?
–?А может быть, к Родику... – Инна многозначительно улыбнулась.
После этого разговора Михаил понял, что Родику уже уготовлена отставка и что дело только за ним, за его решительными действиями. Но он не торопился. Было удивительно приятно смотреть на девушку и знать, что ты в любой момент можешь начать говорить ей самые важные слова в ее жизни. Что она ждет их и даже удивляется, почему он до сих пор молчит. И что он сам ждет от себя решительных слов и тоже удивляется, почему до сих пор не произнес их, и пытается понять, что мешает ему – уж не ощущение ли, что между ними почти двадцать лет разницы в возрасте и что эти двадцать лет непреодолимы не только для него, но и для нее?
Интересно, думал он, когда Родик будет извлечен из ножен памяти, как оружие, способное заставить его все же произнести решающие слова?
Инна познакомила его с родителями – дань традиционному ритуалу, предшествующему этим самым словам, хотя еще и не произнесенным.
Мать Инны, Берта Витальевна, оказалась молодой красивой женщиной с живыми карими глазами, пышными темными волосами, подтянутая, стройная, с едва намечающейся полнотой. Если хотите представить жену в будущем, вглядитесь в ее мать, сказал кто-то. Мать его устраивала. Пожалуй, во всем, кроме одного, – неизбывного учительского тона, безапелляционного и наставительного. Боже, ведь и Инна станет педагогом, если не защитится. Значит, моя задача – сделать все, чтобы она защитилась...
Он поймал себя на этих мыслях и понял, что внутренне уже все решил и что дело только за подходящим случаем, чтобы произнести сокровенные и банальные слова: «Будьте моей женой!»
Он еще немного потянул и познакомил Инну со своей матерью. Мать все сразу поняла, разволновалась и мгновенно прониклась нежными чувствами к матери будущих внуков. Михаил смотрел на двух женщин и думал, что только в старых еврейских семьях возможно такое безоговорочное принятие будущей жены. Хотя почему в еврейских? Он как-то не задумывался над национальностью Инны. Она происходила из старой интеллигентской еврейской семьи, перебравшейся в Москву из Риги перед самой войной и до сих пор благославляющей того начальника, который это решил, иначе быть бы им в концлагере. И в то же время, понимая, что чудом избежали судьбы тысяч своих соплеменников, они с удовольствием вспоминали замечательную довоенную жизнь на берегу Балтийского моря, рядом с прославленным курортом.
Прибалтийское происхождение родителей проглядывало в неуловимом акценте, тяге к немецкой культуре и воспитанной на протяжении нескольких поколений пунктуальности и аккуратности.
Он познал, говоря языком Библии, жену свою Инну только в ночь свадьбы. Было многолюдно, шумно, друзья по плейбойской молодости были уверены, что свадьба лишь формальность и что все уже давно произошло, и потому не торопились уйти и оставить молодых на пороге спальни. Михаил почувствовал, что все не совсем просто, когда, полуобняв жену, вдруг ощутил, что ее колотит самая натуральная жуткая дрожь. Она подняла на него глаза, ставшие от волнения как две черные пропасти, он, все еще не понимая, налил ей серебряный стаканчик коньяка, она выпила, но дрожь не унималась, и тогда он догадался...
Да, она была девственницей, несмотря на свои двадцать два года, студенческие межсобойчики, танцульки, флирты, песни у костра и Родика. Он взял ее с превеликой осторожностью и нежностью, вдруг осознав, что любит эту странную, доверившуюся ему домашнюю девочку с удивительным гибким телом, словно созданным для того, чтобы обвиваться вокруг него...
Они любили друг друга так, как никто до них не любил. По крайней мере, оба были в этом убеждены. Слилось воедино полное духовное родство и неистощимое физическое влечение, временами настолько сильное, что Михаил вдруг внезапно, среди бела дня начинал со все возрастающей страстью целовать жену, и Инна, юная, но уж все понимающая в «науке страсти нежной» женщина, отвечала ему, и сама увлекала в спальню или на диван в его кабинете... Время шло, но эти взрывы чувственности не утихали. Возрастало и духовное единство.
Инна закончила университет, но аспиранткой, как мечтала когда-то, не стала, хотя две кафедры предложили ей вакансии. Она увлеклась делом Сильверовых, а именно коллекцией картин. Михаил нашел в ней самую дотошную и одновременно тонкую исследовательницу. Она с таким воодушевлением погрузилась в новый для себя мир изобразительного искусства, с такой скоростью поглощала книги и знания, что Михаил не мог нарадоваться. Училась она главным образом, не выходя из дома, благо у Сильверовых собралась великолепная библиотека по всем вопросам искусства. Но иногда она днями пропадала в музеях Москвы, мчалась в Петербург или другие российские города, обладающие серьезными собраниями. Она так вдохновенно создавала описания картин, что Михаил отдал полностью эту важную часть собирательства в ее руки. Собрание зарубежных художников тоже увеличивалось, несмотря на запредельные цены, сложившиеся в последние годы на аукционах. Но все же главное дело, как считал Михаил, заключалось в том, чтобы искать, находить, сохранять и открывать миру произведения талантливых, но зачастую погубленных в советское время живописцев. Он был своим человеком в мастерских старейшего кооператива художников в доме на Верхней Масловке, его, как своего, принимали в Профкоме художников, том самом, что прославился «бульдозерной» атакой на свою выставку. Тонкий вкус, чутье и готовность рисковать, сразу же выкладывая значительные суммы за только что родившиеся, не имеющие «истории» полотна делали его желанным гостем во многих мастерских. Он почти никогда не ошибался, стоимость купленных им картин неизменно росла, полотна заполонили все специально оборудованное подвальное помещение в доме на Селезневке. Кстати, в свое время, благодаря нужным связям, он сумел избавиться от тех «подселенцев», которыми его отец самоуплотнился в трудные времена, и дом снова стал полностью принадлежать их семье. Огромные запасники позволяли ему широко маневрировать, продавать и покупать, при этом у него оседало самое интересное, что он находил у современников.
Через пять лет после рождения Алексея, по-домашнему Алекса, Михаил скончался от саркомы головного мозга. Он умирал мучительно, в полном сознании. Перед смертью взял с Инны клятву, что она вырастит из Алекса настоящего Сильверова, мужественного, принципиального, верного заветам многих поколений предков. И настоящего коллекционера.
