–?А ты что здесь делаешь?

–?Почти то же самое, что и ты, – не скрывая ехидства, прошептала Динка. – Куда он его ведет? И откуда он его знает?

Эти же вопросы Каролина задавала сама себе и ответа на них у нее не было. Оставалось одно – продолжать слежку, боясь, что каждую минуту ее, то есть теперь уже их, могут засечь. Хороша же она будет в пляжном халатике! Сразу все выявится. То, что сопровождающее ее длинноногое существо было в бикини, ее не смущало.

А Артур тем временем уверенно привел Алекса к самому шикарному в поселке дому, расположенному в прибрежной полосе и спрятавшемуся за высоким забором, увитым какой-то вечнозеленой красотой. Каролина часто любовалась этим домом. Здесь жил Арслан.

Артур уверенно открыл калитку, не обращая внимания на надписи «Звонить» и «Во дворе злая собака», и вошел. Алекс и матрос с сумкой последовали за ним. Через несколько минут Артур и матрос вышли из калитки.

На этом отпущенный Динке запас терпения кончился. Она вышла к Артуру и прямо спросила:

–?Кого это вы опекаете так заботливо, дорогой Артур?

–?О, это известный московский коллекционер.

–?Да? А что он коллекционирует?

–?Картины. Я к нему в прошлом году обращался с просьбой полотно Сарьяна мне достать. Так он посмеялся, сказал, что Сарьян ныне за миллионы зашкаливает, и посоветовал заказать студентам копии.

Пока Артур говорил, Каролина с ужасом думала, как теперь Динка выберется из щекотливой ситуации, ведь Алекс не станет подыгрывать ей и изображать, что мы незнакомы.

–?Очень верный совет оказался, – продолжал Артур. – Между прочим, мне уже за эти копии в два раза больше, чем я заплатил, дают. Настоящий коллекционер. Алекс Зильберов.

–?Алекс? – воскликнула Динка, изображая радость с поистине мхатовской убедительностью. – Так мы с мамой его знаем. Алекс... надо же... А мы забежали мороженого купить, смотрим, вы идете с каким-то пижоном... Все ясно. Бай-бай, Артур! – Динка схватила мать за руку и повела обратно к пляжу.

– Значит, он коллекционер, – задумчиво произнесла Каролина, когда они вернулись на свои лежаки.

–?Что означает это глубокомысленное: «Значит, он коллекционер», мам?

–?Ничего особенного. Просто коллекционер – это особый круг ценителей, знатоков, блестяще образованных людей...

–?Куда нам, с нашими посконными рылами, вход запрещен, – закончила Динка. – Ты это подумала?

–?Какая чушь... Коллекционер – такой же шизанутый, как некоторые другие, только на редкой теме.

...Коллекционером Алекс стал по наследству, и только потом, с годами в нем проснулась настоящая страсть к собирательству.

Он появился на свет Божий сорок три года назад в большой, дружной, работящей семье, страшно гордящейся своим происхождением – их пращур Моше Зильберблад в 1816 году был взят в кантонистскую школу при аракчеевском военном поселении, стал примерным кантонистом, вышел в полк трубачом, до семидесяти лет беспорочно служил и последние десять лет был фельдфебелем сверхсрочной службы, хозяином полковой музыкантской команды. Седой, голубоглазый, прямой, как палка, властный, он был известен всему московскому военному гарнизону, в котором прошла вся его служба, если не считать нескольких лет на Кавказе, куда попал по молодости лет и по неизбывной жажде познать все стороны военной службы. В семье существовало предание, что именно он трубил атаку в прославленной битве при Валерике, в которой так блестяще показал себя опальный поручик Лермонтов. Настолько блестяще, что перед Николаем Первым встала нешуточная дилемма: или наградить и вернуть в гвардию с повышением, или... Семейное предание на этот вопрос ответа не давало, в отличие от советской истории литературы, заклеймившей Николая Палкина, как гонителя Лермонтова. В семье же Зильбербладов государя-императора Николая Первого боготворили за создание кантонистских школ и за то, что туда стали брать детей солдат-евреев. Не правда ли, несправедливо: школы придумал Аракчеев, но Зильберблады возносили благодарность не ему, а Николаю. Впрочем, так часто бывало в истории неблагодарной памяти человеческой...

Вскоре кантонистские школы стали преимущественно еврейскими центрами начального образования в Российской православной армии. Дети кантонистов получили право селиться, как и все остальные подданные русского императора, где пожелают, то есть в переводе с казенного языка, вне черты оседлости, учиться в университетах, и, главное, им была дарована высокая честь служить в двух полках – московском и петербургском. Это было наследственное право.

Моше Зильберблад вернулся с Кавказа героем и был представлен советом георгиевских кавалеров к высшей солдатской награде, что еще расширило его права в Российской империи. Настолько, что он решился и обратился к царю во время вручения ему крестика на полосатой ленте с нижайшей просьбой – высочайше разрешить ему сократить свою фамилию и писаться впредь Зильбер, мотивируя просьбу тем, что ему надоело выслушивать от однополчан шуточки на тему его фамилии. Ко всему этому, когда он был просто унтер-офицером, оскорбления касались лично его, а теперь, когда он есть георгиевский кавалер, оскорбляют в его лице всех кавалеров, что непорядок.

Полковое начальство смотрело на него как на сумасшедшего, однако царь не только не разгневался, а заинтересовался и спросил, как оскорбляют.

–?Коверкают фамилию, ваше императорское величество! – гаркнул бывший кантонист.

–?Каким же образом?

–?Называют Зильберблять, ваше императорское величество! – столь же громко ответствовал он.

Царь изволил посмеяться, фамилию собственноручно исправил на «Сильверов», попутно и имя на «Михаил», а новоявленному георгиевскому кавалеру жаловал серебряный рубль из только что отчеканенных, сверкающих и еще не истертых в потных ладонях верноподданных.

Достигнув двадцати одного года, сын кантониста Алексей Михайлович Сильверов пошел служить в армию, в московский, как называли его в народе, Алексеевский полк, в первую роту первого батальона, хотя и был к этому времени студентом Московского университета, юридического факультета и мог бы спокойно «откосить» – но, по настоянию отца и по внутреннему убеждению, от своего наследственного права не отказался, реализовав его и вызвав тем самым изумление как у профессуры университета, так и у господ офицеров полка.

А его отец, георгиевский кавалер и бывший кантонист, купил на жалованный рубль олеографический портрет благодетеля, Николая Первого, а к нему за свои кровные и тяжелую массивную дубовую раму.

Так в скромной съемной квартирке, на втором этаже двухэтажного кирпичного домика, затерянного в глубине дворов на Селезневке, где поселился с молодой женой георгиевский кавалер, появилась первая картина.

Шли годы. Алексей Михайлович Сильверов, отслужив, кончил университет и быстро стал одним из преуспевающих московских адвокатов.

Как-то незаметно сперва второй этаж дома, а затем и первый перешли в собственность семьи Сильверовых, вместе с каретным сараем и клочком земли, гордо именуемые матерью Алексея палисадником. К портрету в дубовой раме присоединились портреты царской жены, наследника, царских детей, теперь это были уже писанные маслом картины, купленные на выставках у вполне приличных, даже модных художников. Но первый портрет, базарную олеографию в тяжелой безвкусной раме, старый кантонист заменять на писанный маслом портрет государя-императора не разрешал. И Алексей Михайлович в конце концов согласился: традиции надлежит блюсти. Когда старший сын из третьего поколения Сильверовых пошел в армию, портреты членов августейшей семьи и их окружения занимали уже весь коридор, после перестройки дома пронизывающий верхний этаж.

При третьем поколении Сильверов царская галерея стала стремительно пополняться картинами молодых художников. Им, в подражание Третьякову, покровительствовал отслуживший свое в армии и в свою очередь ставший адвокатом внук старого кантониста.

Праправнук старого кантониста Аркадий, дед нашего Алекса, как и положено старшему сыну в семье Сильверовых, пошел служить в армию, но уже вольноопределяющимся. Было это накануне революции, в январе 1916 году.