Она замолчала и сглотнула слюну. Прошло несколько минут, прежде чем она с сожалением сказала:

— Нет, не могу. Правда, не могу… не умею об этом рассказывать. Это как дурной сон, я… собственно, даже не помню, что тогда случилось. Мне об этом рассказали, больше всего Дорлан, но он так странно говорит… Впрочем, случилось нечто страшное, для отца… то есть для Дорлана, не для меня. Хотя для меня тоже, потому что…

Она снова замолчала.

— Я и в самом деле не умею про это рассказывать, — наконец с грустью повторила она.

Как бы прося прощения, она на ощупь нашла его руку и снова взяла ее, как и до этого, во мраке у скалы. Она слегка погладила шершавую кисть, которая еще недавно не знала ни усталости, ни боли, и внезапно, неожиданно даже для самой себя, поднесла ее к губам, а потом быстро повернулась к нему спиной. Вскоре она услышала, как он перевернулся на бок, и ощутила на затылке его теплое дыхание. Когда он обнял ее, она грустно улыбнулась.

Время шло.

Она задумчиво смотрела в глубокую черноту ночи, ощущая горячее, обжигающее шею дыхание Байлея. Ей было хорошо, по-настоящему хорошо, несмотря на дождь, несмотря на холод и усталость. Та ссора, которая произошла между ними вечером, была нужна, очень нужна. Они выплеснули в лицо друг другу весь гнев, причиной которого, вероятно, главным образом было взаимное чувство вины. А потом, когда гнев прошел, наконец ясно и отчетливо проявилось все то, что их связывало. Больше всего ей хотелось, чтобы этот странный дартанец на нее не злился, чтобы он доверял ей, видел в ней кого-то близкого.

Пересилив себя, она сказала:

— Мне хорошо с тобой, знаешь? Я… послушай, я знаю, что не имею права… Ведь у тебя жена, Илара. Но… только сейчас, хорошо? Только чуть-чуть! Я не хочу ничему мешать… У меня никого нет, совсем никого. Дорлан… он для меня не кто-то, он… часть моей жизни, но у меня нет никого для себя, понимаешь? И никогда не было. Матери я даже не помню, а отец… тот, настоящий… любил только своего коня. Старый вояка, с пенсией из имперской казны… Когда он умирал, то спрашивал про своего коня, не про меня…

Она внезапно почувствовала, как на глаза навернулись слезы.

— Я знаю, я не должна этого говорить… Не должна мучить тебя своей… неудавшейся жизнью. Прости меня… если можешь. Но у меня еще никогда, никогда в жизни никого не было. Даже брата или сестры. Я пошла в легион, потом умер отец, оставил мне коня и полуразвалившийся дом, который забрали за долги… Потом я попала сюда, и никогда… никогда никого не было. А теперь я уже не смогу сама вырваться из этих гор. Вытащи меня, хорошо? Забери меня отсюда, в Дартан, в Армект — куда хочешь. Почему, — тихо всхлипывая, спросила она, — мужчина, который ради своей женщины идет в Дурной край… и намерен сразиться за нее с самим Брулем-посланником… не может быть моим мужчиной?..

Внезапно она расплакалась. Плечи ее дрожали, рука Байлея выскользнула из ее ладони и безвольно упала…

Измученный восхождением и убаюканный тихим женским голосом, Байлей спал.

Рассвет был тяжелым и мокрым — как обычно в Тяжелых горах. Она осторожно выбралась из-под руки спящего мужчины, села, протерла красные от недосыпания глаза и встала.

Оба спали. Старик негромко храпел, Байлей что-то неразборчиво пробормотал сквозь сон, перевернулся на другой бок и свернулся клубком. Она некоторое время смотрела то на одного, то на другого, потом отошла в сторонку. Вскоре вернувшись, она порылась в мешке Байлея, достала оттуда три куска соленого мяса. Съев один, она задумчиво посмотрела на маленький котелок Старика, который поставила вечером на камень. Теперь он был полон дождевой воды. Сделав пару глотков, она поставила котелок на место.

Вздохнув, она по старому армектанскому обычаю прошептала свое имя, обращаясь к небу. В Армекте каждое утро небу говорили, что оно прекрасно… Здесь она не могла на такое решиться. Здесь вообще не было неба, было лишь нечто похожее на потолок мрачной пещеры.

Она потянулась и громко зевнула, потом присела, уперлась ладонями в землю и медленно встала на руки, устремив к тучам выпрямленные ноги. Все так же медленно, не теряя равновесия, она согнула и распрямила руки, а потом повторила то же самое еще несколько раз. Лицо ее покраснело, дыхание становилось все чаще. Наконец она вернулась в нормальное положение и широко расставила ноги, словно акробат на ярмарке в Армекте или Дартане. Снова выпрямившись, она оттолкнулась от земли и, совершив полный оборот в воздухе, приземлилась на прямые ноги. Еще несколько раз повторив это упражнение, вперед и назад, она довольно вздохнула, потянулась и негромко позвала:

— Подъем! Подъем, подъем!

Старик открыл глаза и почти сразу же сел. Байлея пришлось будить, тряся его за плечо. Промокший и замерзший, он походил на человека, которого ничто не заставит двинуться в дальнейший путь. Не веря своим глазам, он смотрел на старика, который начал проделывать разные трюки, так же как до этого Охотница, пусть даже и не столь головоломные, но, учитывая возраст, стоившие ему не меньших усилий. Вот в чем заключалась тайна крепкой жилистой фигуры этого далеко уже не молодого человека… Байлею пришло в голову, что и ему стоило бы помахать мечом.

С этой мыслью он распрощался быстрее, чем она у него появилась.

Каренира сунула ему в руку кусок мяса и велела есть.

— Поторопись.

Он с трудом жевал жесткое мясо.

Когда он закончил, она уже ждала, готовая в путь. Наконец, видя, что ждут только его, он поспешно закончил сборы и доедал уже на ходу.

Они пошли дальше. Старик, как обычно, впереди, Охотница замыкающей. Все трое молчали, каждый был занят собственными мыслями. До полудня они не обменялись даже словом. Байлей еще год назад не поверил бы, если бы ему сказали, что можно шагать по горам, как по улице в Роллайне. И тем не менее, хотя дорога была несравненно тяжелее, он придавал ей не больше значения, чем прогулке по городу. Похоже, и в самом деле привыкнуть можно ко всему.

Дождь шел с перерывами. Он то переставал, то снова начинался. Они его не замечали. Байлей тащился за Стариком, уставившись ему в спину. Он настолько задумался, что, когда Старик обернулся и остановился, с размаху налетел на него, едва не сбив с ног.

— Так и убиться можно, мой мальчик… Что там делает наша проводница?

Байлей оглянулся — и не нашел девушки. Заметил он ее не сразу, в нескольких десятках шагов позади. Она сидела на корточках, лихорадочно копаясь в своих мешках, а может быть, в колчане со стрелами.

— Идем, — поторопил Старик.

Они повернули назад.

Армектанка забросила колчан на плечо, вскочила и выбежала им навстречу, держа в руке лук и несколько стрел. Однако вскоре стало ясно, что она направляется вовсе не к ним. Взгляд ее был устремлен в небо. Старик преградил ей дорогу.

— Стервятник! — крикнула она странным свистящим голосом. — Стервятник, отец! Стервятник!

Она обогнула Старика и побежала дальше.

Удивленный поведением девушки, Байлей проследил за ее взглядом. Где-то в вышине, посреди туч, виднелось маленькое черное пятнышко. Старик тоже смотрел в небо, но птицы, похоже, не видел. Он посмотрел на удаляющуюся Карениру, казалось, хотел ее позвать — но лишь стиснул зубы и сел на землю. Лицо его теперь действительно выглядело старым. Очень старым.

Девушка исчезла где-то среди скал. Байлей посмотрел на Старика, но тот лишь беспомощно покачал головой.

— Охотница, — глухо проговорил он. — Отсюда и ее прозвище…

— Да, я слышал, — неуверенно ответил Байлей. — Но… не понимаю.

— Когда-то с ней случилось страшное несчастье: стервятники ослепили ее, по своему обычаю. А в горы она пошла из-за меня, собираясь со мной встретиться, поскольку именно я пытался предостеречь солдат… Вот так порой добрые намерения ведут к беде. Если бы я никого не предупреждал, то мне не слали бы благодарственных писем и, возможно, ни с кем бы ничего не случилось… — Старик махнул рукой, словно полагая, что говорит не то, что следовало. — Я так хотел помочь этой девочке… и не знал как. Человек, принятый Шернью, вопреки тому, что повсюду болтают, не обладает никакой силой, у него есть лишь его знания. А когда знаний недостает…