И только после этого следовали мечты о том, что даст ему профессорское звание — все эти заседания Большого совета, съезды, конгрессы, научные командировки за границу. Да, ради таких перспектив стоило лишать себя отпусков, недосыпать ночей, отказываться от развлечений. А главное, какие горизонты открывались перед ним в будущем! Бенецианов уже стар, не долго ему петушиться. А кто может его заменить, как не он, Иван Яковлевич? Еще будучи секретарем партбюро, он чувствовал себя почти хозяином на факультете. А если стать деканом… Кое-кто на факультете считает его другом Бенецианова. Наивные чудаки! Просто тот был необходим ему до сих пор. А в будущем…
Но будущее — будущим. А банкет — вот он, пришел! И вначале все было, как задумано — тосты, поздравления. Но потом… На выходку Воронова можно бы не обращать внимания: все это слышали от него и раньше. Но выступление Грекова было для Ивана Яковлевича громом среди ясного неба. Нет, его удивило не то, что Леонид Иванович выступил в защиту Воронова, — о их союзе Чепков уже догадывался. Но призвать всех заново учиться!.. Что же теперь, снова не спать ночей? После того, как все уже, казалось, позади, когда можно было наконец пожить для себя, почувствовать себя на виду!
А попробуй, возрази! Да и правы они, черт возьми. Уже сейчас в геологических журналах появляются статьи, которые не только Бенецианову кажутся «китайской грамотой». И все идеи Воронова, если осуществить их, на самом деле открывают такие перспективы, что дух захватывает. Недаром Греков так ухватился за них. Но… Ивану Яковлевичу с ними не по пути. Будь они хоть тысячу раз правы, он на это не пойдет. Хватит!
Он вспомнил себя босоногим мальчишкой, седьмым по счету в семье, постоянно донашивающим перешитую и перелицованную одежду старших братьев. Потом студентом, все время отказывающим себе во всем, лишь бы приобрести мало-мальски приличный костюм. Затем ассистентом, бегающим по совместительству в три института, лишь бы иметь возможность показать себя, где следовало, обставить квартиру, одеть жену. Потом заведующим кафедрой, доцентом, числящимся одновременно научным консультантом нескольких геосъемочных партий и рецензирующим и редактирующим все, за что платят. И все время — одна мечта, одно стремление: выйти в люди, завоевать положение. А помощи ни от кого. Талантов — никаких, даже внешностью обидела природа. Сколько пришлось работать, изворачиваться, юлить, сколько перенесено всяких обид, насмешек, унижений! И все-таки он добился своего. Не сегодня-завтра — профессор, а там, возможно, и декан факультета. Только живи! И вдруг — иди за этими фантазерами! И что им, спрашивается, нужно? Придет время — изменится геология. Все меняется. Но с какой стати именно они должны подталкивать ее, взваливать это на свои плечи? Нет, с него достаточно, хватит! Надо и пожить, просто пожить в свое удовольствие. Взять от своего нового положения все, что можно.
Иван Яковлевич проводил гостей и взял пальто. Но вернулся Стенин:
— Иван Яковлевич, может, и не ко времени, но мне хотелось бы серьезно поговорить о Мышкине.
— К чему раздувать из мухи слона! Опьянел человек, с кем не бывает! Завтра же извинится перед Вороновым.
— Я в этом не уверен, — возразил Стенин. — Но дело не только в его сегодняшнем поведении. Мне известно, что Мышкин не справляется со своими обязанностями'.
— То есть? Не понимаю…
— Студенты жалуются, что на его занятиях…
— Опять студенты!.. Слишком много дали им воли в последнее время. Что-то раньше я не слышал, таких жалоб.
— Я сам присутствовал на практических занятиях Мышкина в двадцать второй группе…
— Вы? Не уведомив меня? Как это понимать? Партийное бюро не доверяет заведующим кафедрами?
— Меня пригласил туда Леонид Иванович. А ему поручил это методический совет университета.
Чепков сразу сменил тон:
— Ну, что ж, может, и следует заслушать его на кафедре.
— А дальше?
— Что дальше?
— Вы считаете, что он может и дальше вести преподавательскую работу?
— Но до сих пор Мышкин не имел замечаний.
— Это вот и кажется, по меньшей мере, странным.
— Что вы хотите этим сказать?
— Вы прекрасно понимаете, что я хочу сказать. Боюсь, партийному бюро придется в ближайшее время серьезно заняться положением дел на кафедре региональной геологии. Кстати, почему Мышкин не занимается научной работой?
— Послушайте, Алексей Константинович, не хотелось бы напоминать, что сегодня у меня такой день…
— Вот как раз этот день и переполнил чашу терпения. Всем казалось, что именно вам следовало одернуть зарвавшегося Мышкина…
— Вы, по-видимому, не знаете, что Мышкин — протеже Модеста Петровича.
— Ну, и что же?
— Но это еще не все. Должен предупредить вас, что зять его жены, Софьи Львовны, — известный академик…
— Для чего вы все это мне рассказываете? Да будь он хоть сын турецкого султана…
— Это было бы совсем другое дело. А тут… Сами знаете, в научном мире…
— Оставьте в покое научный мир! Скажите прямо, вас, как заведующего кафедрой, этот человек устраивает? За качество проводимых им занятий вы лично сможете поручиться? Или согласитесь с теми выводами, которые сделали мы с Леонидом Ивановичем и которые будут завтра доложены методическому совету?
— Я еще не знаю ваших выводов. Но как преподаватель Мышкин, конечно, слабоват. И уж если на то пошло, я говорил об этом Бенецианову…
— А теперь сообщите это же Ученому совету.
— Разве это не одно и то же?
— Нет, не одно и то же, и вы это знаете не хуже меня. Пора нам освобождаться от балласта.
Чепков встал:
— А вы не боитесь обжечься?
— Не беспокойтесь. Я в танке горел, а это, говорят, хороший иммунитет против ожогов. До свидания.
***
Закрыв дверь чепковского кабинета, Воронов пошел было в сторону своей кафедры, но затем повернул обратно и быстро направился к музею. Нужно было успокоиться, прийти в себя, привести в порядок мысли. Только здесь, в пустом коридоре, он почувствовал, как дрожат руки и гулко стучит в висках. В таком состоянии вряд ли стоило показываться в рабочем кабинете. Только в музее, среди привычных, строго поблескивающих витрин с минералами, наедине с самим собой, мог он успокоить расходившиеся нервы.
Музей был еще открыт. Миновав геологический отдел, Воронов распахнул дверь в минералогическую комнату, где в такое время обычно не бывало никого. И вдруг…
— Здравствуйте, Юрий Дмитриевич!..
— Здравствуйте…
Он остановился от неожиданности. Вместо пьяной физиономии Мышкина, вместо жирных, прыгающих от смеха щек его супруги, вместо тяжелого взгляда Бенецианова — милое, доверчивое, улыбающееся лицо Люси.
Она подошла к нему:
— Юрий Дмитриевич, я давно хотела просить вас, нельзя ли и мне выполнять какую-нибудь научную работу у вас на кафедре?
Воронов не ответил. После той ночи в лесу он впервые видел ее так близко. И впервые на лице ее было такое выражение, будто она чем-то обрадована, и смущена, и растеряна. Он слушал ее голос, почти не вникая в смысл слов, и с удивлением чувствовал, как постепенно исчезает та горечь и негодование, которые только что толкнули его сюда.
Но и в тоне и в глазах Люси был вопрос. Воронов постарался взять себя в руки:
— Что вы сказали?
— Я хотела бы заняться научной работой у вас на кафедре, — повторила Люся. — Если можно…
— Вы?! — восклицание вырвалось само собой. Но Люся истолковала его по-своему:
— Вы не думайте, что я… Я еще в школе…
— Нет, вы меня не так поняли! Мы всегда рады новым людям… Пройдемте ко мне. — Воронов открыл перед ней дверь.
В кабинете-лаборатории было уже тихо. Лишь за крайним столом, у большого магнита, сосредоточенно копался в установке Вадим, да в углу, возле шкафа с книгами, примостились два студента-старшекурсника, торопливо листающие последние номера журналов.
Воронов пододвинул Люсе стул и, включив настольную лампу, не спеша опустился в кресло. Не спешил он и начать разговор, давая ей возможность осмотреться И привыкнуть. Потом спросил:
