Воронов сел к столу. Ребята сгрудились вокруг.

— Это было в Белоруссии, во время войны. Я был в то время разве чуточку старше вас. Ночью вместе с двумя бойцами я возвращался с боевого задания. Стоял октябрь. Дождь, ветер, тьма, как говорится, хоть глаз выколи. И — ни огонька. Впрочем, нас это вполне устраивало. Для разведчика лучшей погоды трудно и пожелать. Так вот, шли мы из вражеского тыла к линии фронта, и когда до передовой осталось каких-нибудь два километра, услышали вдруг детский плач. Остановились. Плач доносился из небольшой лощинки за дорогой. Приказал я своим товарищам быть начеку, а сам — туда, в лощину.

Пошарил руками — нащупал сверток. Пригляделся, а это ребенок, завернутый в какую-то дерюжку. Схватил я его, поднял на руки. А он весь мокрый, дрожит и плачет, тихо так, жалобно, — видно, из последних сил тянет. Я туда-сюда — ни души. Что делать… Сбросил шинель, снял гимнастерку, завернул малыша в свою рубашку — и к своим.

Увидели друзья мои находку. Молчат. И я молчу. А ребенок согрелся немного и, слышу, губами чмокает. Изголодался, видно, бедняга. Потом вдруг как опять заплачет. Переглянулись мы: ясно, через фронт с ним не пробраться. И задерживаться нельзя, срочные сведения нужны командованию. У войны свои законы. А у жизни свои. Будто почувствовал малышка наше замешательство, даже плакать перестал. Махнул я рукой товарищам: «Идите, говорю, к своим». А сам — назад. В распоряжении у меня всего несколько часов, пока ночь не кончится…

Вам, наверное, трудно сейчас все это и представить, А я в ту ночь, верите, чем угодно готов был поплатиться, лишь бы его куда-нибудь определить. И если кто-нибудь спросил бы меня тогда о счастье, я, не задумываясь, сказал бы, что большего счастья я не попрошу у жизни никогда…

Воронов оглядел притихших ребят.

— Ну, и как же дальше? — не выдержал кто-то.

— Дальше?.. Счастье улыбнулось нам той ночью. На рассвете набрел я на небольшой хутор и отдал своего найденыша одной старушке…

А много лет назад, когда я уже работал в университете, пришлось мне отстаивать еще одно детище — новую научную тематику кафедры. Борьба за нее была долгой и трудной. И все это время я опять не мыслил для себя иного счастья, чем добиться победы в этой борьбе… Так что, и для одного человека это понятие не остается, видимо, неизменным. Сегодня он называет счастьем одно, завтра — Другое. Да иначе и быть не может. Меняется жизнь человека — меняются и его понятия о счастье. Но как бы там ни было, оно всегда включает в себя элемент общения с другими людьми. Человек вне общества никогда не будет счастливым, чего бы и сколько бы он ни имел. И еще. Мне кажется, что в большинстве случаев счастье — понятие не статическое, а динамическое. К нему можно идти, его можно ждать. На него можно надеяться. За него можно, наконец, бороться. Но оно всегда должно быть впереди, — как математический предел, к которому стремится какая-то величина. Достигнут предел — исчезает и то, что называлось счастьем. Как исчезает всякое удовлетворенное желание. На смену приходят иные желания, появляются иные мечты. Недаром каждый Новый год люди говорят друг другу: «С новым счастьем!»

На минуту воцарилось молчание. Потом Люся тихо спросила:

— Юрий Дмитриевич, а как же ваш… найденыш? Вы больше ничего о нем не знаете?

— Года четыре назад пришлось мне быть во Львове, на научной конференции. По пути заехал я в те места, где участвовал в боях. Разыскал тот хутор, узнал и старую избушку на краю леса. Дверь мне открыла девушка лет восемнадцати. Угостила чаем. Потом рассказала, что бабушку она похоронила, а отца и матери своих не знает, потому что бабушка удочерила ее во время войны. Вот и все…

Воронов поднялся:

— Ну, отвлек я вас, друзья. До свидания. Но ребята не хотели его отпускать:

— Юрий Дмитриевич, а где вы встречаете Новый год?

— Да как придется, — пожал плечами Воронов.

— А мы будем встречать в лесу, под елками.

— Интересно, — улыбнулся Воронов. — Но как же вы доберетесь ночью до леса?

— На лыжах. Нас вот Костя приглашает. У него в лесу отец живет. -

— Юрий Дмитриевич, давайте с нами!

— Право, не знаю, что вам сказать… — замялся Воронов. Он взглянул на Люсю. В глазах у нее была несмелая просьба.

— В общем, я подумаю. Только… вы позволите мне пригласить с собой кое-кого из моих друзей-преподавателей…

Ясная звездная ночь опустилась на город, когда вышли они вдвоем из университета и не спеша направились к троллейбусной остановке. Морозный ветер, звеня в заиндевевших проводах, гнал по тротуару седые космы поземки.

— Дает себя знать зима-зимушка, — вздохнул Стенин, поднимая воротник.

— Пора уже. Скоро Новый год. А кстати, что бы ты сказал, если бы в такую ночь нас пригласили в лес, на встречу Нового года?

— Как, в лес? — не понял Стенин.

— Так, в лес, в самую глушь, с рюкзаком за плечами, на лыжах.

— Что за глупости! — не понял Стенин.

— Вот так так! А я за тебя согласие дал.

— Кому?

— Да понимаешь, студенты-первокурсники пригласили нас под Новый год. И не куда-нибудь, а именно в лес, под елочки…

— Слишком все это сказочно, Юрий.

— Тем лучше! Разве плохо, если в жизни будет немного сказочного. Мне во всяком случае никогда это не мешало. Наоборот…

— В какой-то мере ты прав, конечно. Но в нашем возрасте…

— Брось, Алексей! Я в старики записываться пока не собираюсь.

— Да и мне не хотелось бы.

— Вот и хорошо. Стало быть, согласен. Бардина прихватим за компанию, может, еще кого-нибудь. А поговорить с ними, действительно, небезынтересно. Шустрый народ!

— Ну что же, надо подумать. Только многих не стоит приглашать. Разве вот Бардина. Нравится он мне.

— А вот Леонид Иванович им не совсем доволен. 

— За что?

— Написал, говорит, хорошую работу по литологии и отказался представить ее в качестве диссертации. Методика исследования, дескать, устарела.

— Интересно…

— Да, в общем-то такая самокритичность делает ему честь. Но каково Грекову? Работа писалась под его руководством. К тому же, срок аспирантуры у Бардина истекает. А дальше Леониду Ивановичу трудно будет без степени оставить его на кафедре.

— Н-да… Бенецианов, конечно, сделает все возможное, чтобы избавиться от такого беспокойного сотрудника. Но этого допускать нельзя.

— Надо поговорить с Бардиным.

— Что же, завтра так и сделаем… А ты мне вот что скажи, Юрий… Давненько хочу спросить, когда же будешь оформлять свою докторскую?

— Зачем? Знаешь ведь, на это надо уйму времени. А сейчас у меня столько интересных идей!

— Идеи идеями. А нужно, чтобы во главе кафедры стоял профессор, доктор наук, — настаивал Стенин.

— Я понимаю, но…

— Нет уж, придется без «но». На днях об этом шла речь в ректорате, говорили и о тебе. Так что нужно заняться вплотную. Тем более, что у тебя все готово. Надо просто технически оформить работу.

— Вот на это техническое оформление и не хватает времени.

— Если потребуется, добьемся творческого отпуска.

— Нет, это ни к чему.

— Ну, смотри. Но в ректорате надеются, что через год все будет готово.

— Хорошо, я подумаю… А сейчас, коли речь зашла у нас о Бардине, хотел я просить помочь ему. Я слышал, он семьей решил обзавестись…

— Что ж, дело хорошее.

— Да, но, к сожалению, у него нет ничего, кроме койки в общежитии. И у будущей жены — то же самое…

— Ты, помнится, так же женился. Воронов нахмурился:

— Да… И тем не менее, а вернее, именно поэтому я очень просил бы тебя помочь им получить хотя бы комнату в общежитии.

— Постараюсь.

— Пожалуйста, поговори… А вот и мой троллейбус. Всего доброго!

Только пробыв целый день на морозе и пробежав десятка три километров по лесу на лыжах, можно оценить всю прелесть обогреваемого львовского автобуса, будто специально предназначенного для дальних туристских маршрутов. А если к тому же у тебя слипаются глаза, и рядом с тобой — самый близкий, самый дорогой человек, то кажется, все радости жизни воплотились в эти счастливые минуты, и ничего уже не может быть лучше.