А местечко-то весьма оживленное. Бар, дубовое уродство, которое американцы почему-то считают не то британским, не то бретонским стилем, набит битком. Хотя посетители разодеты во все цвета радуги, невозможно понять, где заканчивается один и начинается другой. Они выглядят одинаково – просто стая голубей.

Такие же сидят и за столиками вокруг нас. С некоторым раздражением я отмечаю, что у пары женщин стрижка – как у меня. На них моя одежда и мои украшения. Возможно, одна из них – это я, а я – одна из них. Я прикрываю лицо рукой и с облегчением чувствую собственное прикосновение.

За столиком меня поджидает новая порция выпивки. Брайан вроде прилежно сидит над своей первой порцией. На столе горшочек масла и корзинка с хлебными палочками. Он жует одну.

– Вы в самом деле ничего не знаете о месте редактора в «Алгонкине»? Арт Рейнгольд ни слова не сказал, кого именно он ищет? – спрашиваю я, отчаявшись что-нибудь выведать. – Я слышала, журнал на грани развала.

– Я же сказал, мы с ним такие вещи не обсуждаем.

– И ничего новенького? – Я смотрю на свои пальцы. – Знаете, Пи-Джей один из первых подал заявление.

– А потом его убили.

– Не будьте таким мрачным. Это уже в прошлом.

Мы смотрим друг на друга. Я улыбаюсь.

– Вы интересуетесь борьбой? – в итоге спрашивает он.

– Нет.

– Я в колледже был в команде, даже выиграл чемпионат штата, но профессионалом так и не стал.

– Я уверена, у вас бы получилось, стоило только потренироваться.

– Вы шутите.

– Нет. – Я снова прикладываюсь к скотчу – в надежде, что алкоголь даст мне возможность уйти от неприятного разговора и вернуться к нужной мне теме.

Я пью скотч, поедаю хлебные палочки с маслом и регулярно киваю головой.

– Вы должны заставить противника поверить, что он проиграет. Борьба – разновидность психологии. Как и шахматы. Вот почему древние греки ее любили.

Он принимается рассказывать о Греции, о тех местах, где побывал, но меня такое никогда не впечатляло. В детстве отец возил меня по разным местам. В этих воспоминаниях я черпаю уверенность – я достаточно путешествовала, чтобы не пугаться возникающих в разговорах дорожных тем.

– А вы бывали в Ассизи? – Брайан пытается вести светскую беседу. – Я должен рассказать вам об Иркутске. О моем путешествии на озеро Байкал.

– Вы путешествовали Транссибирским экспрессом? Мы с папой – да. Поезда ужасно пахнут, правда? Еще мы были в Санкт-Петербурге, разумеется. Мы всегда старалась оторваться от туристической группы и улизнуть в Эрмитаж, пока они торговались с местными за эти омерзительные советские армейские часы.

Не знаю, сколько я съела хлебных палочек, сколько выпила скотча и сколько стран успел упомянуть Брайан, пока я ела и напивалась; я потеряла счет им всем. Знаю, что официант часто возникал у нашего столика, а бумажник Брайана под конец изрядно похудел. На улице темно. В баре снова стало тихо.

– Так в тюрьму вас все же не отправили? – Без гула чужих разговоров истории Брайана потеряли смысл, как страницы выброшенного журнала. Но он мне нужен сейчас. Нужен, даже если придется сосредоточиться на том, что он говорит.

– Для начала вы должны мне рассказать побольше об Арте Рейнгольде. «Портфолио» довольно скучен. Вы знаете, он неизбежно возьмет меня. Это место – работа моей мечты.

– Но я больше ничего не знаю, – упирается он, но голос слишком напряжен.

– Расскажите что знаете.

– Арт не любит, когда к нему пристают. Думающие иначе самонадеянны и невежливы. Он передал мне дела, с ним не может никто связаться, даже его секретарша. Слухи верны. Можете стоять в очереди в банке, а он внезапно перед вами появится. У нас никогда не было договоренностей о встречах, у меня даже нет его номера телефона. – Он крошит хлебную палочку. – Вот. Теперь ваш ход.

– У меня есть теория насчет убийства. – Волосы падают мне на глаза, я отвожу их назад. Смотрю на перекрашенный в белый потолок. Какого цвета он был раньше? Отпускаю волосы. Смотрю на него. – Появляются бессмысленные персонажи, раскаявшиеся грешники, а они хуже всех – после убежденных святых. Чтобы удержать интерес публики, Почтальон-Потрошитель не может признаться. Люди не понимают, что это бы все испортило.

– Но все преступники в конечном счете нуждаются в исповеди. – Снова подходит официант. Брайан просит счет. Это бизнес, продолжение вполне очевидно. – Все это загадка.

– Вы никогда меня не понимали. Вас это не беспокоит?

– Не хотите где-нибудь поужинать? Я нашел тут прекрасное местечко.

Мысль о беседе, растянутой еще на три часа, невыносима. Это бессмысленно, все и так уже ясно, но сейчас это не имеет значения. Еще одна связь с большим миром. Ничего больше. Я хочу лишь одного – теплого тела рядом со мной, лучше – незнакомого, на постели с чистыми накрахмаленными простынями. Тела, не напоминающего ни о чем личном – ни о расследовании, ни о папочке. Занятия быстрого и ничего не значащего, как фаст-фуд. Обязательства всегда уменьшают удовольствие, поскольку приходится быть собой, а иногда это слишком ограничивает.

– Почему нам просто не отправиться домой и не трахнуться?

Я никогда не понимала, почему на протяжении всей истории человечества женщины считали себя зависимыми от мужчин. Мужчины так понятны, и это у них врожденное. Женское сексуальное желание – неоднозначная вещь, духовная, интровертная. У мужчин нет этого преимущества. Пенис – очевидная мишень. В прошлом мужчины отказывались спать со мной, но ни один ничего не мог поделать, когда я их раздевала. Мужчин контролировать несложно. Поэтому я и не понимаю историю.

Когда мы с Брайаном благополучно добрались до моей квартиры, я предложила ему выпить. Он отказался. Я налила себе «Маргариту», но без льда, не заморачиваясь со слоями и не взбалтывая. На всякий случай сделала и для него.

– Ты много пьешь, – замечает Брайан, когда я возвращаюсь в гостиную.

– Моя мама тоже так говорит.

– А твой отец? Он ведь доктор.

– Мы с ним об этом не разговариваем. – Но это больно, я не хочу думать об отце, когда я с другим мужчиной.

Брайан снимает пальто и садится на диван, отодвинув старые номера «Портфолио». Я бросаю свое пальто на кресло и ставлю выпивку на кофейном столике перед нами. Столик – антикварный «тядансу».[19] Все еще покрыт следами стаканов от последней вечеринки.

– Ты обследовалась? – спрашивает он. – На предмет болезней? – Я подбираюсь к нему со стаканом в руке. Усаживаюсь к нему на колени.

– Глотни-ка. – Подношу стакан к его рту.

– Нет, спасибо, с меня хватит.

– Я никогда не обследовалась, Брайан, у меня нет никаких болезней.

Я кладу его руку к себе на бедро. Журналы падают на пол. Я целую его.

– Ты на вкус – как твоя выпивка.

– А ты пахнешь своим ланчем.

– Со мной всегда так. Моя кожа легко впитывает посторонние запахи.

– Ты когда-нибудь заткнешься? – Я соскальзываю на пол перед ним и расстегиваю его штаны. То, что я нахожу в них, – довольно мягкое, рыхлое и белое, как корешок какого-то растения. – Ты не знаешь, что со мной делать, верно?

– Гм.

– О, прошу тебя, только не болтай сейчас, это все испортит. – Я выпиваю текилы. Стаскиваю с него штаны и трусы до колен, поглаживаю руками внутреннюю поверхность его бедер. Его пенис начинает возбуждаться.

Я отхлебываю еще. Стакан почти опустел, он слишком легкий в моей руке. Рот у меня влажный от алкоголя, я прижимаюсь губами к его губам и нахожу его язык своим.

Потом я стаскиваю Брайана на пол, он лежит мертвым грузом, как труп. Укладываю его на спину. Раздеваю его и раздеваюсь сама. Снимаю с его запястья золотой именной браслет. Надеваю на член презерватив со смазкой. Я опускаюсь на него, раздвинув ноги над его бедрами. Пенис у него толстый, плотный, выскальзывает из меня, когда я выпрямляюсь. Я опускаюсь ниже, прижимаясь к нему, мой лобок – напротив его бедер. Я чувствую его руки, сжимающие мои запястья. Я кончаю раньше него, и это ощущение, такое знакомое, но всякий раз новое, изменчивое как настроение, сочится сквозь меня.