— Ну и чего ты улыбаешься? — спросил Лёня у Стеллы. — Слабо рассказать, про что сейчас думала?

— Не слабо, а просто ты не поймёшь!

Впрочем, она и сама вряд ли словами повторила бы то, что с такой силой и лёгкостью пронеслось у неё в мыслях.

Лёня смотрел на двух подружек, на двух этих москвичек. И они смотрели на него — ждали: обещал «поговорить»!

Лёне хотелось произнести значительное. Чтобы они оценили! Так случилось, что у него не было друзей. Полгода назад он подрался с одним человеком… собственно, дал ему по скуле и ушёл — тот был явно слабее. С тех пор Лёня остался один — в своём классе, в своём посёлке.

А эти девчонки… одна была в него влюблена, другая нравилась ему, но тоже могла бы в него влюбиться — всё зависело от самого Лёни. Эти девчонки ничего про него не знали! И не принимали его умные слова за выпендривание, а его иногда необычное поведение за шутки гриппозного клоуна… Кто виноват, что к нему так относились в родной школе — теперь не важно, теперь не в том вопрос. Лёня, пожалуй, готов был бы кое-что признать. Да никому уже ничего не докажешь, хоть умные вещи говори, хоть сверхумные. Лёня и не собирался! Он был с ними в состоянии то глухой, то открытой войны.

Вся странность положения состояла в том, что Лёня, сумевший поругаться со всем своим классом, может, больше всего на свете думал, как бы облегчить жизнь простого рядового мальчишки и простой рядовой девчонки.

И Лёня знал секрет. Надо было лишь, чтоб его поняли и начали слушаться. За остальное он отвечал.

Иногда, то ли во сне, то ли в мечтах, ему виделся обширный кабинет, куда без конца входят энергичные мальчишки, что-то докладывают, слушают его, Ленины, указания. А он быстро делает пометки на рабочем календаре. В какой-то научной фантастике он встретил такое слово: «координатор». И вот координатором ему хотелось быть. Этой роли он заслуживал!

Естественно, Лёня был не такой дурак, не стал признаваться Стелле и Маше в своих мечтах, а прямо начал излагать суть вопроса. Сперва он рассказал им про свои наблюдения над взрослыми. Про то, какие они неверные. То женятся, то разводятся, то курят, то ругаются. Так он считал, такое было его «просвещенное мнение».

И вот однажды он дошёл до мысли, что надо жить с этими взрослыми… ну, как живут с соседями: поздоровался и хватит. Ему, конечно, могли бы сказать: стыдись, они тебя поят-кормят, а ты… А он бы ответил: поят-кормят, пользу приносят? Да вон мне деревья в лесу тоже пользу приносят… кислород, я же с ними обниматься не собираюсь… Так он говорил в своей много раз безмолвно произнесённой речи.

Но и без взрослых не обойтись, правильно? Очень мало, кто согласится жить без родителей. Это Лёня должен был признать.

И со взрослыми такими тоже невозможно. Так он считал. И быть может, у него имелись на то основания.

Что же остаётся? Он строго посмотрел на подруг. Стелла сейчас же отвернулась в окно, а Маша чистосердечно пожала плечами.

— Мы их должны перевоспитывать, — закричал Лёня, — неужели это так трудно понять?!. Ну? Согласны быть со мной?

Пусть на первых порах у него в подручных окажутся лишь две девчонки — не страшно. Всё-таки что-то, всё-таки начало!

— А мне, например, свою маму не надо перевоспитывать, — сказала Машка с некоторым беспокойством… за маму.

— Ну и молодец! — жёстко ответил Леня, словно и не было курицы с чудной жареной картошкой. — Ну и помолчи пока. Тебе не надо, другим надо!

Стелла сейчас же почувствовала, что краснеет. Слава богу, в сумерках незаметно.

— Я прошлый раз не знал про дядю Егора и про все эти дела, — Лёня кивнул ей. — Я из-за этого и приехал!

Стелла не нашлась что ответить. Несколько секунд у них тянулось молчание, ещё и удлиненное полутьмой.

— Первыми, я решил, мы поборемся за тебя!

От неожиданности она опять невидимо покраснела.

— Ну? Согласна ты?.. Риск, конечно, есть: ведь первый опыт делаем… — Он ждал от неё смущения, робкой благодарности.

— Нет, не согласна!

Это был очень важный момент. И Лёня чувствовал: тут надо аккуратней, аккуратней. Но столько он уже навоевался за свои тринадцать с половиной лет, натерпелся…

— Испугалась, что родители… заругают?

— А что, кроме «испугалась», разве нету других причин?

— Ну и ответь тогда! — Опять он чувствовал, что говорит слишком сухим и резким голосом. Удержаться не мог: ведь рушилось то, на что он так надеялся. — Ответь! Ты же мне ничего ответить не можешь!

— Могу!

— Ну что?

— Если ты сам не понимаешь… Тебе и с бульдозером не объяснить!

Машка вздохнула в своём уголке, почти забытая на время их перестрелки. И вдруг сказала:

— Ты любишь своих родителей, да? А она своих.

Опять пролетело несколько пустых мгновений. Эх, как хотелось бы Лёне врезать сейчас — об этой любви так называемой, про которую очень много говорится, да что-то её мало видать!

Но тут, наконец, он взял себя под уздцы.

— Ладно, Стел, — голос тихий, не дрогнет. — Я тоже не для себя стараюсь, пойми… Могу тебя попросить подумать немного?

В душе у неё заколебалось, засомневалось что-то.

— Попросить — можешь.

Давно пора было зажечь электричество, но что-то удерживало их — Лёня так и ушёл из тёмной квартиры. И подруги запомнили его фигуру, возникшую на секунду во вспышке света, хлынувшего с лестничной площадки: долговязый, плечи приподняты, руки засунуты в карманы. И тут входная дверь захлопнулась.

— Хочешь, свечу включим? — неуверенно спросила Маша.

— Давай… Гениально будет… — в тон ей и так же тихо ответила Стелла.

Она сидела на диване в тёмной спокойной комнате, где, наверное, никогда не было выкурено ни одной сигареты и никогда не было сказано ни одного злого слова. Из кухни слышалось, как Маша, чиркая спичками, ищет в шкафу свечу.

Да, она была уверена, что правильно сказала Лёне. Но правильно ли, если она будет неподвижно смотреть, как разводятся Нина и Гора, правильно ли? Ведь это правда: она их любит. Так и надо что-то делать! Объявить им войну. Только мирную… И буду с ними воевать за мир!

Но никакому Лёне, конечно, ни ползвука. А Машке?.. Это уж как получится.

В комнату вплыла тяжёлая тёмно-зелёная свеча. Такие свечи могут гореть всю ночь, и ничего с ними не сделается… Над свечою крохотным живым шаром плавал клочок огня. И сзади где-то угадывались Машкина фигура, Машкины волосы и Машкино лицо с небольшим симпатичным носом и пухлыми, чуть вытянутыми губами.

— Маш, иди сюда. Я тебе, Маш, хочу кое-что сказать. Я, Маш, кое-что решила!

Машка подняла свечу — так, что они обе теперь осветились — две подруги:

— По секрету?

В этом было что-то детское, что-то очень детсадовское. Стелла улыбнулась и сказала:

— Да, по секрету.

Они стояли перед Стеллиным домом, прячась под одним зонтом. К осени быстро привыкаешь. Да и не захочешь привыкать — привыкнешь. Как дождь посыплет, как температура в градуснике книзу поползёт, живо забудешь летние замашки.

И Маша со Стеллой забыли их. Словно не было той сказочной половины сентября, и трёх летних месяцев, и шумного мая, и тихого тёплого апреля. Они стояли вдвоём под крохотной крышей, прятали-сутулили плечи.

— Дурь какая-то, — сказала Маша. — Не зонт, а двухкопеечная монета. Кому прятаться нужнее — мужчинам или женщинам, правильно? А зонты почему-то мужские больше делают. Японцы эти ничего не понимают!

Стелла не ответила ей. Да ведь и Машка говорила просто так, чтоб у подруги был повод постоять ещё немного, не идти…

— Боишься, Стел? — И, не дождавшись Стеллиного ответа: — А ты сразу — врежь и отходи в траншеи.

Хороший, конечно, совет и весьма деловой. Стараясь не вылезать из-под зонта, Стелла сняла Машкину кофту — суконную, допотопную, которую надела, чтобы свой хороший свитерок не мочить, — сняла её, сказала уже на бегу: «Пока».