На вокзале, в общем суматошном движении, она проснулась от своего горестного покоя. И сразу, не думая, не решая, пошла к телефонам, выстояла недолгую очередь.

— Алё, мама? Скажи мне, ты зачем меня посылала?

— Стрелка? Ты уже приехала?

— Ты зачем меня посылала?

— Да ни за чем… так… Что-нибудь произошло?

А ведь она не обманывала. Потому что тоже не собиралась сходиться с Горой.

— Стелла! Произошло что-нибудь?

Так две враждебные армии в часы затишья перестреливаются редкими залпами. Глядишь, может, снарядик и угодит куда-нибудь. Ну, а может, и нет. И она, Стелла, как раз «никуда не угодила». Зазря взорвалась.

— Стелла…

— Я сегодня задержусь. Привет!

И бросила трубку — что посеешь, то и пожнёшь… Кому ещё позвонить? Машке?.. Но знала, чей сейчас наберёт номер.

— Попросите, пожалуйста, Игоря Леонидовича.

— Ну и угораздило же меня на имя-отчество! — сказал он, растягивая слова в улыбке. — Пока скажешь, проголодаешься.

В кабинку уже возмущённо стучали: кому охота смотреть, как ты звонишь второй раз. Сейчас, она кивнула, секунда!

— Мне надо повидать тебя!

— Отлично. Наши планы совпадают.

Сон уходил от неё совсем тихо, на цыпочках… Чудесный, томительный. Стелла уже проснулась. Лежала разбитая, расслабленная счастьем, как бы испуганная. Картина сна всё стояла перед ней ярко и сильно, что бывает очень редко. И не хотела исчезать. А Стелла не хотела с ней расставаться.

В то же время сон очень трудно было бы описать, хотя и действительно осталась яркая картина. Однако это была картина чувств.

Здесь необходимы, видимо, пояснения. Пейзаж, например, зимний лес и замёрзшую речку, которая угадывается под тяжёлым белым одеялом, можно нарисовать красками на холсте. А можно звуками, в музыке… Вот так же примерно сон чувств соседствует с обычным сном.

В брезентовой стене палатки было вырезано окошко. Обычно на ночь его задраивают. У них же «ставня» была откинута. Часть окошка загораживала чугунная и совершенно неподвижная еловая ветка. В другой части уместился кусочек неба. И даже со звездой.

Нет, это, конечно, не было похоже на то её давнее дачное пробуждение. И чем-то похоже: ранее, почти еще чёрное утро, окно, звезда в окне. И сон!

Только теперь у неё было куда больше счастья… Больше тревоги, но и больше счастья.

В каком-нибудь метре от неё, у другой стены, спал человек, который ей только что снился, который (теперь она была уверена в этом) снился ей и в тот первый раз — её отец… Говорят, когда «дети» влюбляются в своих учителей или в каких-нибудь других взрослых, это не та любовь, как если влюбляются просто мальчишка и девчонка. Но кто это на самом деле разберёт…

Раньше она влюблялась «через пень колоду», только чтоб от других не отставать. Зато теперь она уж влюбилась! И точно знала, что влюбилась, и во сне его видела, и повернулась со спины на бок — вот он: на таком же надувном матрасе, в таком же поролоновом спальнике. ЕЕ ОТЕЦ.

Что бы он ни делал, в глазах у него и вообще на лице были нарисованы интерес и удивление. Он и спал с интересом… Он часто любил повторять словечки: «По полной программе». Например, поедим по полной программе. Или посмотрим кино по полной программе. Он так жил!

С тех пор как Стелла позвонила ему и сказала: «Мне надо тебя повидать», а он ответил по-мальчишески, что наши, мол, планы совпадают, с тех пор прошла неделя. Именно сейчас, вот в это раннее утро со звездой и с еловой веткой в окне, опять начиналась суббота.

Человеку, между прочим, вовсе не нужны долгие годы, чтобы перечувствовать всё счастье, какое ему отпущено. Счастье не обязательно должно выдаваться мелкими порциями, как мороженое ангинному ребёнку. Оно может быть и сразу величиной со снежный обвал. Или с море. Ты в него ныряешь с разбегу. И куда ни лети, в каком месте ни исчезай, везде будет оно, счастье.

Сейчас Стелла как бы лежала на бережку своего моря и нежилась, вспоминая купания. А море посверкивало перед ней.

Она вспоминала, как впервые вошла в ту квартиру — старую, московскую, запущенную, с непременным полутёмным коридором, с особым запахом. А чем там пахло, не передать. В каждой старой квартире пахнет своим и всегда непередаваемым. Вернее, для нас непередаваемым.

Отец провёл её темноватым коридором, открыл дверь в неожиданно светлую комнату. По высоким стенам висели рисунки, то в рамах, то просто пришпиленные булавками к обоям. Они все были какие-то странные, таких Стелла не видала раньше. Человек в чёрных бархатных штанах и свободной белой рубахе скользил сверху вниз по листу картона. За ним оставались линии и белые стремительные пятна. Он больше всего был похож на воднолыжника. Но и совсем не похож… Да ещё с широкополой испанской шляпой в левой руке.

И другие рисунки были под стать. Словно экраны в неведомые миры. Прямо на неё смотрел человек, нарисованный очень тщательно, как из фотографии. Лишь вместо носа у него был ещё один крохотный портретик этого же человека.

Отец не спешил давать объяснения. Когда наконец она повернулась к нему, сказал:

— Друзья уехали в командировку… Это всё чужое… — и довольно неожиданно завершил: — Чувствуй себя как дома!

Скоро она поняла, что чудные рисунки — не экраны, не окна в другую жизнь, а принадлежность именно этой комнаты. Как и два настоящих её окна, которые поверх крыш смотрели на Кремль с его золочёными, тяжёлыми башнями, с неяркими красными звёздами.

Отец и сам не чувствовал себя здесь «как дома». Пожалуй, он чувствовал себя здесь лучше, чем «как дома»: ему здесь нравилось. Он говорил и украдкой поглядывал на высокие стены, на высокие шкафы, которые разгораживали комнату на некие отсеки. И в то же время не разгораживали до конца. И было понятно, что это очень большая комната, каких давно уж не бывает в наших современных квартирах.

На её вопрос отец ответил: «Это мастерская художника». А Стелла и сама так подумала. Угадка взволновала её: мастерская художника… Отец заметил её полубездыханное состояние:

— Лучше всех знаешь, кто живёт? Официант! Каждый день в ресторан ходит.

И, улыбнувшись на её удивление, пояснил:

— Не завидуй — вот что я хочу сказать… Лучше ничего не иметь, чем что-нибудь одно, да ещё такое определённое, — он обвёл взглядом комнату. — Когда это одно имеешь, сразу на мир, как устрица, начинаешь глядеть из своей ракушки!

Но показалось Стелле, отец так сказал больше для себя, оправдывая своё бродяжье житьё… А почему «оправдывал»? Разве он не прав? То, что принадлежит действительно тебе, надо носить в котомке собственной души. А всё остальное — это ракушки, которыми на старости лет обрастает корабельное брюхо.

Так говорил ей отец. И сейчас, лёжа в палатке, Стелла с трудом вспоминала его слова, потому что с трудом понимала их.

С Горой она всегда чувствовала себя маленькой. С отцом стала как бы взрослее, как бы выскочила вдруг на одинокую и пустую вершину: видно стало больше, но и сразу вся на ветру… А он всё говорил, говорил. И ничуть не боялся, что его дочь «простудится»…

Его хорошо было слушать не только за интересность, а ещё и потому, что он легко мог остановиться — не дорожил своим рассказом, как иные, и притом очень многие…

Он ей рассказывал про муху, которая живёт в салоне самолёта «Москва — Тикси» и таким образом делает по шестнадцать тысяч километров в сутки.

— Я её поймал, — сказал отец, — но тут же отпустил! Думаю: нет, такая муха должна жить.

Что это был за рассказ и к чему отец клонил, Стелла так никогда и не узнала. Потому что вдруг он перебил себя:

— Слушай, сделай бутербродик. До обеда надо как-то дожить!

Они ели бутерброды, запивая их минеральной водой. Люди-то обычно чаем запивают. Однако они ведь не были дома. Они лишь чувствовали себя как дома в чужой квартире.

По дороге куда-то (она не знала куда) отец рассказывал про свою фамилию: