А странно это было, если глядеть со стороны. Ну почему бы им не дойти до самой двери, чтоб Стелле не скакать сейчас, как игрушке «заводной журавль». Однако вот не дошли. Словно бы обязана была остаться нейтральная полоса, которую Стелла должна самостоятельно перебежать, чтобы попасть во вражеский лагерь… в свой дом. А на нейтральной полосе цветы, как поётся в песне, необычайной красоты. Только не было сейчас там никаких цветов, одни лужи.
Нина Александровна услышала, как хрустнул ключ во входной двери — звук совсем слабый, но ведь она ждала.
— Что, промокла, туристка?
Нет, увидала, всё в порядке. Только глаза у дочери какие-то слишком решительные… Чего-то, видно, ты натерпелась. Ещё раз быстро обежала дочь взглядом. Вроде здорова.
— Ты не больна случайно?
В ответ она отрицательно покачала головой.
— Ну так иди сюда.
Обнялись. И Стелла как-то слишком крепко прижалась к ней… а сама напряжённая.
— Стрелочка, ну-ка… Ты чего всё молчишь?
Бормашина беспокойства ощутимей и ощутимей стала сверлить изнутри. Но так не хотелось задавать неловких вопросов.
— Фонарик?..
У них обоих были на редкость лучистые глаза. Особенно у дочери — так считала мать. И звала её фонариком. В самые откровенные моменты их разговоров. На всякий случай тронула губами лоб. Прохладный.
Вдруг дочь отстранилась, подняла голову. Они встретились своими лучистыми взглядами. Один был тревожный, другой решительный, с оттенком испуга, словно на краю крутой и скользкой горы.
— А я ещё вчера вернулась!
— Вчера?
— Да. Вчера днём. Я у Маши ночевала.
«Так, — подумала она, — чувствую руку твоего отца». Но не сказала этого. Старалась поглубже заглянуть дочери в глаза, чтобы угадать. Ночевала у Маши. А куда мать с отцом смотрели? Странные, должно быть, родители у этой Маши!
И остановилась. Раньше она всегда знала, что за девочки дружат с её дочерью. И хотя бы в общих чертах, что там за семья. Н-да, подозрительные родители…
И вновь остановилась. Подумала, что сама она тоже очень легко попадает в разряд таких же «подозрительных»: второй раз замужем, а теперь опять разводится.
— Стрелка, я тебя очень прошу спокойно рассказать, что же произошло с тобой в последние сутки. Это из-за отца?
— Игорь Леонидович здесь ни при чём!
Так, «Игорь Леонидович», значит…
— Там что-то случилось у тебя?
Дочь опять отступила на полшага — теперь руки Нины Александровны уже не доставали до её плечей.
— Не там у меня случилось, а здесь… — и потом выпалила ещё у Машки заготовленную фразу: — Ты должна к нему вернуться!
Бывает, про людей говорят: он так и сел. Именно это сейчас произошло с Ниной Александровной. Нежданная обида подступила к сердцу:
— Стрелка-Стрелка… Ты сперва вырасти из своих мини-платьев, повзрослей, выйди замуж… если тебя, конечно, возьмут с твоим характером. И тогда решай, сходиться тебе, разводиться… Разве ты не понимаешь, что это моё дело. Моя жизнь.
— Нет, моя! — сказала дочь тихо. — Моя и Ванина.
Слова эти больно прошли сквозь Нинино сердце, как иголка с длинной и шершавой нитью… Господи боже ты мой! Но ведь она всё равно не собиралась мириться! Этот мир ничего не даст. Новой любви? Не получится. Взгляды на жизнь? Не приблизит. И если даже кто-то кому-то уступит, то будет лишь на время, до первой ссоры.
— Тебе так уж нужен Георгий? Извини, у тебя, в конце концов, есть отец.
— Гора мой отец. И я тебя не извиняю. И он Ване нужен!
Много ей понадобилось сил, чтобы не рассердиться на дочь. Удержалась.
— Ты говоришь, Стрелка… Всё это не так однозначно, как тебе представляется. Поверь, я много думала, прежде чем… И думала о том, в чём ты меня сейчас упрекаешь… — Это была сущая правда, и матери легко было говорить. — Но всё-таки, Стелла, согласись, это моё дело. Взрослое.
Стелла хмыкнула, хотела что-то сказать и не решилась, покраснела.
Ей хотелось сказать матери, что они с Ваней вовсе не родительская собственность. Или, по крайней мере, что они такая же собственность Нины, как и Нина их собственность. И говорить: «Я старшая, а ты помолчи» — нечестно!
Эх, если бы люди умели словами выражать всё то, что мгновенными огнями и точками пересыпается в мозгу. Если бы умели… Но увы! Этого не дано почти никому.
— Ну хватит, Стрелка, успокойся. Ты когда ела?
— Нина! Я тебе честно говорю: до тех пор, пока ты обратно не выйдешь за Гору…
— Господи! Это что же? Прямо-таки ультиматум, прямо-таки военные действия! Стелла-Стелла…
— Да ничего не «Стелла». — Она вдруг сощурилась, глаза позеленели. — Хочу так говорить, и буду. Ещё хуже буду! Тогда у меня попляшете!
И сама с отчаянием слушала свою глупую детскую грубость. Мирная война… Нет! Война — это всегда война.
— Стел-ла! — Нина хлопнула ладонью по столу. Она испытывала просто непреодолимое желание дать дочери хорошую пощёчину. Говорят, пощёчина — оскорбление. Ерунда! Что по щеке, что по мягкому месту — какая, в сущности, разница… Так она считала.
Прищурившись — между прочим, точно так же, как Стелла, — Нина Александровна молча смотрела на дочь. Стелла медленно отходила к стене. Она знала, чем кончаются такие Нинины взгляды.
— Ты понимаешь, что ты сказала матери гадость?! Ты не думаешь, что сейчас же должна просить прощения?!
Дальше всё должно было идти по известной схеме. Строптивая дочь говорит, что во гробе она видала всякие извинения или что-то в этом роде. Но обязательно грубость. Мать тут же звонко шлёпает её по щеке. Дочь тут же уносится в рёв… как мотоцикл. Напряжение достигает миллиона градусов. Грохочет гром, ударяет молния, и дочь… утыкается в материнский подол, а дочерины пушистые волосы гладит рука, которая только что была орудием наказания.
— Так ты не понимаешь, что тебе сейчас же надо попросить прощения у матери? Не понимаешь, да?!
Мы иной раз обвиняем родителей в суровости. Но ведь родители тоже не железные. Вернее сказать, они совершенно не железные. Стеллина левая щека уже напряглась и зазвенела в ожидании казни.
Всё дело испортил Ваня! Он вошёл… нет, он не просто вошёл, он так грохнул дверью, что уж сомнений быть не могло — надо обернуться и обратить на него внимание.
И было на что обращать! Во-первых, у Ваньки оказалась расквашена губа. Из неё жирным медленным пятном расползалась кровь. Во-вторых, он стоял весь замызганный, чернозёмный. И под рукой держал столь же замызганный футбольный мяч.
— Опять?! — Нина всплеснула руками и снова «так и села», а затем горько заплакала.
— Что ж, я подраться не имею права? — сказал Ваня, который никак не ожидал подобной встречи. — Дело великое…
Стелла побежала к нему навстречу, чтобы хоть малость привести в порядок. И чтобы покинуть зону военных действий — от греха. Быстренько загнала брата в ванную, отмыла, переодела.
— Видишь, как хорошо после спорта в душ.
— Без тебя знаю…
— Ваня, не груби! — сказала сестра.
Нина всё так же сидела на табуретке, откинувшись виском к оконному стеклу. Уже не плакала. Даже и сказать было нельзя, что пять минут назад она рыдала. Так она умела, такой приобрела опыт за свою тридцатипятилетнюю жизнь. И Стелле от души стало жаль её.
Ванька всё же решил как-то закончить дело. Но ничего получше не придумал, как снова брякнуть:
— Что ж, я подраться не имею права?
Нина в ответ лишь махнула рукой — опять такою слабой, такою женственной.
— Все сегодня у нас права качают…
— А больше и качать нечего, — сказал Ванька невинно. — Мячик накачан, велосипед, шины накачаны.
Это он так шутил, это он так разряжал обстановку. Когда надо, он у них становился хитренький — будь здоров. А ведь «юмор в коротких штанишках» — лучшее средство для размягчения любого родителя.
