Когда полчаса спустя в вестибюле ресторана она набрала второй номер (заполнив датой две последние цифры), трубку на том конце подняли сразу. Она сказала, что звонит по неотложному делу. Что ей было приказано любой ценой удерживаться в Архиве, но теперь это вряд ли возможно. Она не знает, зачем нужно было убивать одного сотрудника и похищать другого. Но знает, что сделано все было топорно. Что даже фотографию Сильваны не сумели отрезать грамотно. Что по оставшейся на снимке руке — ее, Лейды Ригель, руке — ее опознали, и в Архиве назревает скандал. И если похищенную не вернут немедленно, чтобы она могла снять возникшие подозрения, миссис Ригель не избежать увольнения. А тогда уже полковнику будет в деталях доложено, что послужило тому причиной и как проводилась эта нелепая операция.

Она говорила довольно спокойно, но, видимо, внутреннее напряжение осталось в стискиваемых челюстях. Потому что официант явно опешил и с удивлением вгляделся в лицо дамы, заказывавшей омаров с таким презрением, почти с ненавистью.

Народу в зале ожидания было немного. Местный поезд уже ушел, до скорого Ленинград — Мурманск оставалось часа три. Илья пристроился на скамье у окна, положил на колено новенький блокнот, достал карандаш.

«Дорогая моя! Вот и до нас добралось лето. Или весна. Во всяком случае, у нас есть настоящая трава, настоящая листва, почти настоящие цветочки. Лед сошел. Солнце греет так, что на мой обгорелый нос никто уже не обращает внимания, — он перестал быть редкостью…»

Он знал, что письмо никуда не дойдет, что он скорее всего просто порвет его и выбросит, как все предыдущие. Но ему нравилось так коротать время увольнительной. Тем более что теперь каждое воскресенье было окрашено лучиком надежды. Слабым, полуреальным, один шанс из тысячи. Но когда-нибудь этот шанс выпадет, когда-нибудь Виктория вырвется и приедет снова, и он сможет отдать ей письмо из рук в руки. Да и не имел он в виду непременно Викторию. «Дорогая моя» — это было гораздо шире, «дорогая» вообще, не обязательно даже кто-то, кого он знал.

«…Также прилетели новые птицы. Многих из них я не знаю. Не знать имен того, что растет, плавает, бегает, летает вокруг тебя, как-то грустно и неловко. Все равно что жить в доме, не зная названий того, что висит на стенах, стоит по углам. Никогда не станет родным…»

Какая-то сезонница, замотанная в зеленый платок, села рядом с ним на скамейку. Ватник ее пах скипидаром. Ребенок на руках у старухи, сидевшей напротив, начал жалобно поднывать.

«С птицами труднее всего. Рыб можно взять в руки, на базаре например, и спросить. Веточку куста или дерева принесешь тете Луше, и она скажет, как называется. На птиц почти всегда смотришь издалека и в одиночку. И слышишь их тоже где-нибудь в лесу — один. Не у кого спросить. Наверно, только тот, кто с детства ходил в лес с отцом и матерью, будет знать местных птиц. А мы, хоть всю жизнь тут прослужим, так и останемся пришельцами, чужаками. Птицы нас не признают».

Ребенок стал плакать громче. Сезонница что-то сказала, не поворачивая головы. Илье почудилось, что она назвала его по имени. Он наклонился, пытаясь заглянуть ей в лицо. Она отвернулась. Но при этом нащупала, не глядя, его руку и вложила в нее какую-то бумажку. Потом встала и быстро пошла из зала.

Илья удивленно посмотрел ей вслед. Разгладил бумажный комочек. Ряды букв ломались и скакали, как охваченная паникой очередь.

«Ильюша, не беги за мной сразу. Не надо, чтобы нас видели сегодня вместе. Приходи на то место на холмике, где мы сидели в первый раз. Я тоже туда приду. В.».

Сначала ему стало стыдно, что он не узнал ее. Потом стыд сменился досадой, почти злобой на то,

что она всегда появлялась так неожиданно и своевольно. Что он не мог ни приблизить ее появление, ни отдалить, ни хотя бы подготовиться. И только потом радостная волна прошла по груди, плеснула в горле. Но все же его хватило на то, чтобы продержать себя на скамье еще минут пять и только потом не спеша подняться, запихнуть блокнот в карман, поправить пилотку, двинуться к выходу на привокзальную площадь.

По городу он шел быстро и озабоченно — как бы по делу. Кивал знакомым, козырял попадавшимся навстречу офицерам.

Лишь на большаке припустил бегом.

Но когда взлетел по склону холма, увидел, что место их занято.

В кустистой низинке, невидимая с дороги, стояла палатка. Грузный бородач в штормовке и резиновых сапогах сидел перед ней на корточках, разжигал бензиновый примус. Он улыбнулся, призывно помахал рукой.

Илья застыл в растерянности.

Сзади захрустел прошлогодний черничник.

Виктория подошла без улыбки, притянула за шею, осторожно поцеловала в щеку. Потом за руку повела вниз к палатке.

— Познакомься. Это Павел Никифорович. Близкий мамин друг. Твоей, конечно, мамы, не моей.

— Мы немного знакомы, — сказал Павлик. — Говорили несколько раз по телефону.

— Да, — рассеянно откликнулся Илья. — Я припоминаю.

— Ильюша, мы должны тебе кое-что рассказать. Очень важное. Сядь вон туда. Я недавно ездила от студии в Финляндию. И оттуда дозвонилась до Лейды Игнатьевны… Да-да, прямо в Америку… Да, я знаю, что я молодец… Но ты не представляешь, что ей приходится выносить ради тебя… Теперь стало ясно, почему тебя здесь держат… Почему переписку не разрешают, в отпуск не отпускают, а теперь вот не демобилизовали…

Илья слушал и постепенно ему начинало казаться, что какая-то веревка опутывает его виток за витком, туже и туже. Или скорее так: он приходит в себя после какой-то аварии и понемногу начинает пробовать руки и ноги — работают или нет — и обнаруживает, что спеленут тысячью повязок, что все, что ему осталось: поднимать и опускать веки, дышать, шевелить мизинцем, торчащим из гипса. Они говорили по очереди, иногда поправляли друг друга, но все поправки и уточнения сводились к тому, чтобы не дать ему увлечься какой-нибудь обнадеживающей химерой, не пропустить и капли света в глухую, убийственную черноту. Лишь в конце Павлик обронил что-то несуразное, чего он не мог поначалу даже понять.

— Как это уйти? Куда?

— Я думаю, другого выхода нет. Тебе надо уйти отсюда. Уйти за границу.

— По морю, что ли? По воздуху?

— По земле. По травке, по камушкам, по кусточкам, по лесочкам. До финской границы я тебя доведу.

— Но Финляндия выдает!

— А ты и там не показывайся. Иди себе и иди, пока не придешь к шведам. Шведы хорошие люди. Москвы не боятся, беглецов прячут.

— Не знаю… Это какое-то безумие… Никто еще так не убегал… Надо все обдумать… Чистая авантюра…

— В том-то и беда, что на «думать» у тебя времени нет… Минут десять разве. Или пятнадцать. Зато у нас с Викторией времени было много. Не один вечер мы просидели. С циркулем и линейкой, по карте, все шансы подсчитывали. И вышло не так уж плохо. Я бы сказал: пятьдесят из ста.

— Это правда, Ильюша. Я тоже сначала не верила. Но Павел Никифорович и в одиночку через тайгу ходил. По двести километров и даже зимой. Он все умеет, всему тебя научит.

Павлик развернул карту, придвинулся ближе:

— Смотри. Через полтора часа приходит поезд. Мы садимся в него. Ты, конечно, переодеваешься в гражданское — там в палатке все припасено. Едем на север до Мончегорска. Вот билеты. Оттуда — пешком на запад. У Верхнетуломского водохранилища попробуем найти лодку. Если нет — обойдем по земле. А дальше, между двумя речушками, там небольшая возвышенность — по ней и потопаем. Места такие глухие, что и захочешь человека встретить — не найдешь. А нам-то это вообще ни к чему. Так незаметно до границы и доползем. Думаю, дней за восемь.

— А если поймают?

— Судить будут. Тебя — за дезертирство, меня — за сообщничество. И неизвестно еще, кто больше получит.

Павлик всмотрелся в его растерянное лицо, взял за плечи.

— Предприятие, конечно, рискованное. Скажем, как удаление опухоли. Но без этого ваши дела и вовсе швах. Либо они маму твою до смерти затравят, либо тебя на уран пошлют. Причем одно не исключает другое. А так есть шанс на выздоровление. Но последний. Потому что я больше приехать не смогу. И эти три недели с трудом на работе выпросил. Хорошо, они мне два месяца отпуска задолжали. Так что надо решать. И сразу.