Каждый раз, мысленно повторяя эту строчку, она ощущала какой-то болезненный отзвук в груди. Герой произнес ее с таким искренним и усталым приятием, что, повторяя ее про себя, она словно бы пыталась через заучивание интонации научиться настрою, чувству, состоянию. Но в то же время и боялась, что это ей удастся и что тем самым простой и короткий выход из ловушки, в которой она жила последние годы, придвинется еще грознее, соблазнительней, неизбежней.
Зазвонил телефон. Извиняющийся голос телефонистки спросил, закончила ли она свой разговор с Хельсинки. Она сказала, что не только с Хельсинки, но вообще ни с кем не говорила сегодня по телефону, что трубки в руки не брала. Потом вспомнила, что это не совсем так. Что, приехав домой из Архива, начала было набирать нью-йоркский номер, оставленный ей Эмилем. Но это можно было не считать. На третьей цифре она поняла, что ничего из такого звонка не выйдет, — бросила.
Кинодрама кончилась отъездом героя на Аляску. Начались автогонки. Снаряды на колесах неслись по дуге автодрома к невидимой цели. Голос комментатора переливался всеми оттенками хорошо отработанного самозабвения. Толпа на трибунах вытягивала свою многотысячную шею.
Лейда попыталась думать о том, зачем Эмиль сделал это. Никто в Москве не мог предвидеть, что он встретится с Сильваной, никто не мог приказать ему фотографировать ее, привозить снимки. Это было сделано уже из чистого энтузиазма, сверх программы. Кажется, она проговорилась тогда, что-то рассказала ему о Сильване и об Архиве, когда размякла после домашнего застолья и нежного саксофона. И в то же время он, наверно, не врал, говоря, что презирает пославших его. Местные психиатры, кажется, называют это комплексом заложничества, стокгольмским синдромом. Да она и сама это видела раньше не раз, даже в своих больницах и институтах. Жизнь забрасывала человека в подчинение какому-нибудь бандиту-директору, и человек, скрипя зубами и извиваясь, пытался разыграть независимость единственным оставленным ему путем: с лихвой, с творческими добавлениями перевыполнив бандитские приказы.
«Жизнь подходила к концу…»
Мысли ее неожиданно соскользнули на отца. Может быть, потому, что Игнациус Ригель никогда никаким подобным синдромам не поддавался, ни нацистам, ни большевикам служить не стал. За то и сгинул в лагере. Ей было пять лет, когда его забрали, но память о нем осталась яркой и именно как о чем-то самом надежном, теплом, как о крепком доме, куда можно было укрыться от любой бури и все найти на своих местах. А потом с востока пришла буря такая страшная, что смела дом. И с тех пор, что бы Лейда ни делала, она подсознательно пыталась отстроить этот домик заново. Для себя, для детей, для своих больных. Похоже, что не удалось. Хотя почему же тогда так много людей жаловалось, что она не пускает их внутрь, что все время остается за прочными стенами?
«Жизнь подходила к концу…»
Снова зазвонил телефон. Другая телефонистка тоже начала что-то спрашивать о Хельсинки. Голос был размыт расстоянием, искажен акцентом.
— Мадам Ригель?… Кто-то пытается звонить вам отсюда, из Хельсинки… Я говорю этой леди, чтобы она положила больше денег в автомат… Я говорю ей на трех языках, но она не понимает… Я думаю, она русская… Я думаю, не захотели бы вы оплатить разговор?
— Да, конечно, — рассеянно сказала Лейда. — Я заплачу. Пожалуйста, соедините.
— Але! Але! Мне нужна миссис Ригель. Могу я наконец говорить с миссис Ригель?!
— Да, я слушаю.
— Лейда Игнатьевна, это вы? Это правда вы?
— Ну конечно. Кто говорит?
— Ой, я с ума сойду. Это Виктория. Ну помните, я жила у вас. А потом Илья останавливался у нас в Ленинграде. Ой, это чистое безумие!
— Виктория?! Как ты попала в Хельсинки? Ты получила мое письмо?
— Откуда же я номер бы взяла? Ой, как я рада вас слышать! Я тут со съемочной группой, исторический фильм про вечную дружбу, финны такие смешные, а денег нам почти не дают, я в этот автомат столько уже перекидала, а он, подлец, выплевывает обратно, только не все, а телефонистку я не понимаю…
— Не надо денег, не бросай больше. Говори сколько хочешь, я плачу. Что там с Ильей — ты не знаешь? Я ничего не получаю вот уже три месяца. Его ведь должны были демобилизовать в январе, но до сих пор…
— Я знаю! Я ездила к нему! Два раза уже! Второй раз — как раз перед тем, как ехать в Финляндию.
Лейда вскочила, ринулась за сигаретами, но короткий телефонный шнур не пустил ее, по дуге, как на натянутом поводке, вернул назад. Зачем-то она сорвала со стены фотографию Ильи, поставила перед собой.
— Вы не бойтесь, Лейда Игнатьевна, с ним все хорошо. Он стал такой здоровущий! Честно вам говорю. Он очень здоровый. Только они не демобилизовали его, нет. Оставили на сверхсрочную.
— Этого не может быть. Они обещали. Тут какая-то ошибка. Три года, и потом — все! Они сами мне это сказали.
— Вы не волнуйтесь. На сверхсрочной и кормят лучше, и обмундирование — не в пример. И можно комнату снимать на стороне, не обязательно жить в казарме. Он уже сержант, а скоро может стать прапорщиком. Будет настоящий офицер.
— Нужно что-то делать, Виктория, что-то делать… Так нельзя это оставить… Невозможно…
— Он сам, конечно, расстроен, но виду не подает. Против стенки лбом не попрешь. Особенно у нас. Особенно если очки на носу или другая какая помеха.
— Я очень прошу тебя, Виктория, очень… Ты должна для меня это сделать… И для Ильи…
— Я — все! все на свете, Лейда Игнатьевна.
— Ты вот что… Ты, как только вернешься в Ленинград, выбери время съездить в Москву. И позвони там одному человеку… Сейчас я тебе скажу телефон, запиши… Павлик, Павел Никифорович… Объясни ему все. Только с глазу на глаз. Может быть, у него есть знакомые в верхах, какие-нибудь связи… Все же он живет в столице. Передай, что я умоляю его добиться демобилизации для Ильи… Мальчик отслужил свое, это против всех их законов… Они должны отпустить…
— Я, конечно, я сразу же… Съезжу и позвоню. Но вы не волнуйтесь, Лейда Игнатьевна. Ему пока неплохо… И не так уж там холодно. А в больших городах сейчас жизнь для мальчишек даже опаснее, чем в армии. Хулиганья развелось — просто жуть.
— Передай Павлу Никифоровичу, что всезнайки не отпустили меня… Так и скажи: «всезнайки». Он поймет. Скажи, что они меня замучили совсем. Держат в руках, заставляют делать всякие гадкие дела. А чуть я попробую рыпнуться, грозят отыграться на Илье. Послать его в урановые рудники. Скажи: «Жизнь подходила к концу…» То есть нет, это я уже путаюсь. Просто скажи, что я пропадаю совсем. Что пока Илья у них в руках, мне не жить.
— Лейда Игнатьевна, родненькая, вы не думайте, что я совсем глупая, но я все боюсь, что нас прервут и я не успею сказать, как я вас люблю. Я вас очень люблю, Лейда Игнатьевна.
— Передай, что я помню его, что я совсем одна, но, наверно, не протяну долго. Если все останется как сейчас, мне не вытянуть. У меня нет больше сил, нет сил, нет сил…
…Потом она сидела перед умолкшим телефоном, перед погасшим телевизором, гладила пальцем рамку фотографии. Илья выходил из парадного их таллинского дома, на ходу натягивая пальто, смеялся. Она увеличила почти все его фотографии, какие удалось вывезти, и время от времени меняла их в рамках, по-новому развешивала на стенах. Она жалела, что не было фотографии Павлика.
Она чувствовала, что с каждой минутой в ней нарастает злобная решимость. Пошла в ванную, натянула резиновую шапочку, приняла холодный душ. Теперь в голове звучало уже другое:
«Вы так — и мы так!.. Вы так — и мы так!..»
Завязав пояс халата, издалека — как на врага — пошла к телефону. Записка с оставленным Эмилем номером лежала тут же на тумбочке. Она отсчитала восемь гудков в трубке, бросила ее и продолжала одеваться. Наложила тон, подвела брови. Проверила сумочку — чеки? кредитная карточка? За полчаса она как раз доедет до ресторана, в котором не была почти год. А зря. Даже в Америке немного попадалось ей мест с такими омарами.
