Отец Аверьян с изумлением уставился на Джерри. Начал тихо смеяться.

— Вы не боитесь предлагать мне такие идеи? Не думаете, что старый хрыч может принять вас за посланца преисподней?

— Но я же, ха-ха, не требую, чтобы вы мне поклонились. А представляете: вот оттуда, прямо под вас уходит четырехполосное шоссе. И тысячи машин проезжают каждый день к заводу Ай-Си-Ди и обратно. И каждый водитель успевает увидеть дом и часовню над головой. И рано или поздно ему захочется свернуть с привычного пути, въехать наверх, послушать проповедь…

— О да, мистер Ньюдрайв, вы опасный искуситель…

— Только я вас прошу, не отказывайтесь так сразу.

— Не так уж глупо ваше Ай-Си-Ди, если выбрало вас в качестве посланца…

— …Подумайте хотя бы до воскресенья, а там поговорим.

— Дом и часовня наверху, над обрывом, а шоссе, значит, под них?!

Они уже стояли на крыльце и, пересмеиваясь, двигали руками, как бы размечая будущее строительство, — два великих хитреца, способные оценить таланты друг друга, получающие удовольствие от охмурения достойного соперника.

Пожилая пара шла от стоянки машин. Мужчина по-военному взял под козырек, дама слала воздушные поцелуи. Отец Аверьян поклонился в ответ, осенил крестом. Розовый фургончик тоже вернулся уже, попадья, придерживая заднюю дверцу («сладкие, незапретные плоды»), выпускала на свет пропахших клубникой прихожан, видимо тех, кто добирался до станции поездом. Некоторые целовали ее, она жестами отвечала, мягко подталкивала их в сторону часовни.

— Давно с вашей женой это несчастье? — неожиданно для себя спросил Джерри.

— Ваш русский язык очень хорош, мистер Ньюдрайв…

— Вообще-то по деду я — Новодорожный.

— И тем не менее слово «епитимья», наверно, вам незнакомо.

— Нет. Что оно значит?

— Значит, что уже в воскресенье срок наложенной на матушку немоты кончится и вы сможете с ней побеседовать.

Отец Аверьян поклонился, сверкнув своей алой лысиной, и пошел вслед за паствой.

Прежде чем включить мотор, Джерри посидел в машине еще с четверть часа, то ли выжидая чего-то, то ли любуясь проведенной атакой (безуспешно, но какой класс!), то ли действительно борясь с подползающей усталостью. Он даже не услышал, как на площадку вполз последний запоздалый «фиат», и не мог бы объяснить себе, из каких примет в мозгу его сложилась мгновенная уверенность, что вновь прибывшие не обычные прихожане. (Антенна радиотелефона над капотом? Фуражка шофера? То, что он пошел осматривать место, а женщина осталась сидеть? То, как он почтительно окликал ее, найдя вход в часовню: «Синьора Сильвана, синьора Сильвана!»? Величественный проход крутобедрой Сильваны от машины до дверей?) Так или иначе, хитрящий, тонко рассчитывающий Джерри куда-то мгновенно испарился, а вместо него возник правый полузащитник сборной Иллинойского университета — напряженный, сжатый в комок, умеющий в долю секунды заметить, как нападающий противника рвется с мячом по краю поля к воротам его команды, и в ту же долю секунды или каким-то чудом еще раньше инстинктивно, самоотверженно — шлемом и руками вперед — кидающийся наперехват.

— …И в этом письме, полученном мною от одного из давних моих слушателей, рассказано о сомнении, мучившем и меня в юные годы, и многих из вас, я думаю, даже и сейчас. Ибо как бы ни была крепка наша вера, разум продолжает вопрошать, а разум дан нам Богом, и потому негоже нам только отмахиваться от его вопросов, и затыкать уши, и топать ногами — «изыди, сатана!». «Если Бог так непомерно велик, так всемогущ, всеведущ и вездесущ, как говорит нам Священное Писание и вера наша, — пишет мой давний слушатель, — а человек так жалок, мелок, ничтожен и быстротечен, какое может быть дело великому Богу до ничтожного человека?»

Из того полутемного угла, куда Джерри удалось протиснуться, женщина была видна ему плохо, почти целиком исчезала за спиной шофера. Но пол в часовне откликался на каждый шаг таким сварливым скрипом, что он пока не решался вновь навлечь на себя горящие взгляды и шипение прихожан. Во всяком случае, не могла же она прямо здесь начать непристойный аукцион (если приехала за этим), не могла начать извлекать из сумки пачки денег (франков? фунтов? скорее всего лир), а значит, можно было пока выжидать, перестраивать войска, спутанные и потрепанные в первой атаке.

— Не о том ли самом сомнении читаем мы и в Книге Иова, глава седьмая, стих семнадцатый: «Что такое человек, что Ты столько ценишь его и обращаешь на него внимание Твое, посещаешь его каждое утро, каждое мгновение испытываешь его?… Доколе же Ты не оставишь, доколе не отойдешь от меня, доколе не дашь мне проглотить слюну мою? Если я согрешил, то что я сделаю Тебе, страж человеков! Зачем Ты поставил меня противником Себе, так что я стал самому себе в тягость?»

На библейской цитате голос отца Аверьяна поднялся до звеняще напряженных всхлипов. Теперь наконец прилив крови к лицу казался оправданным, совпавшим с общим впечатлением разгневанности.

— И вот, дорогие мои братья и сестры во Христе, как было ниспослано мне преодолеть это сомнение: через цветок.

Он извлек из стакана на кафедре тюльпан и нежно повертел в пальцах, показывая то слушателям, то себе.

— Не приоткрывается ли в нашем отношении к цветку подобие — о, только доступное нашему разумению подобие — отношения Бога к человеку? Создали мы этот цветок или он явился на свет сам собой? Сей сорт тюльпана был выведен в Голландии в прошлом веке, значит, в какой-то мере создали. «Цветы уже существовали и раньше», — скажут мне. Но ведь и Бог создавал нас из уже готовых материалов и «заготовок». Зависит ли жизнь цветка от нас? Завтра я отключу отопление в оранжерее — и где его жизнь? Полностью ли он зависит от нас, целиком ли в нашей власти? Если да, почему мы с таким волнением спешим по утрам в цветник, почему не уверены, что цветы откликнутся на все наши заботы, почему радуемся пышно расцветшим, огорчаемся по поводу захиревших? Любим ли мы цветок? Если бы не любили, если бы не радовалось наше сердце от простого вглядывания в эти узоры и переливы, разве смог бы я заработать на них, хе-хе, хоть один франк? Становится ли меньше наша любовь от того, что завтра он увянет и будет выброшен вместе с мусором? Ничуть. Любит ли Бог человека — бренного и недолговечного? Гораздо больше, чем мы цветок, ибо дары Его нам безмерны. Он любит нас, вглядывается, переживает за нас — ничтожных, жалких и быстротечных. А потом — не за что-нибудь, не за вину, а по каким-то непостижимым путям Божественных своих устремлений — может сделать с нами вот так.

Он взял головку цветка в широкую ладонь, с хрустом смял ее и открутил от стебля.

Кто-то негромко вскрикнул.

По часовне прошел гул.

Сильвана обернулась к шоферу и начала что-то шептать. Видимо, переводила.

— На этом, правда, кончается сравнение (несколько кощунственное, согласен), которое я себе позволил для наглядности. Ибо никаким усилием, никаким искусством не смогу я уже вернуть этот цветок к жизни. Бог же воскресит нас в последний день — в это мы твердо верим. Ибо, как сказал апостол Павел коринфянам, глава пятнадцатая, стих девятнадцатый: «Если мы в этой только жизни возложили надежду на Христа — мы несчастнее всех людей». Мы верим в воскресение с такой силой, что не боимся даже обсуждать между собой, каким путем это может произойти и когда и какие есть у нас основания для нашей веры. За то, что мы смеем вчитываться в Священное Писание и обсуждать его, ожесточившиеся пастыри и властолюбивые иерархи объявили нас еретиками, отверженными от Церкви. Но мы без гнева на них повторяем лишь слова Христа: «Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них». И когда Он посреди нас, нет вопросов, которые испугали бы нас, на которые мы заткнули бы уши, как это часто делают иерархи, поносящие нас. Вопрос, который я хотел рассмотреть с вами сегодня, относится к числу самых трудных и опасных. Еврейские богословы недаром так любят задавать его. «Если Иисус Христос, — говорят они с притворным смиренномудрием, — объявлял себя Сыном Бога — Бога Авраама, Исаака и Иакова — и говорил, что пришел не нарушить Закон Бога, а исполнить его, где в Старом законе находил Он обещание воскресения из мертвых?»