«Двоятся и пляшут и скачут со стен…» Двоятся и пляшут и скачут со стен зеленые цифры, пульсируют стены. С размаху и сразу мутируют гены, бессмысленно хлопая, как автоген. И только потом раздвоится рефрен. Большую колоду тасуют со сцены. Крестовая дама выходит из пены, и пена полощется возле колен. Спи, хан половецкий, в своем ковыле. Все пьяны и сыты, набиты карманы. Зарубки на дереве светят в тумане, как черточки на вертикальной шкале. «Печатными буквами пишут доносы» «Печатными буквами пишут доносы». Закрою глаза и к утру успокоюсь, что все-таки смог этот мальчик курносый назад отразить громыхающий конус. Сгоревшие в танках вдыхают цветы. Владелец тарана глядит с этикеток. По паркам культуры стада статуэток куда-то бредут, раздвигая кусты. О, как я люблю этот гипсовый шок и запрограммированное уродство, где гладкого глаза пустой лепесток гвоздем проковырян для пущего сходства. Люблю этих мыслей железобетон и эту глобальную архитектуру, которую можно лишь спьяну иль сдуру принять за ракету или за трон. В ней только животный болезненный страх гнездится в гранитной химере размаха, где, словно титана распахнутый пах, дымится ущелье отвесного мрака. …Наверное, смог, если там, где делить положено на два больничное слово, я смог, отделяя одно от другого, одно от другого совсем отделить. Дай Бог нам здоровья до смерти дожить, до старости длинной, до длинного слова, легко ковыляя от слова до слова, дай Бог нам здоровья до смерти дожить. «На перронах, продутых насквозь…» На перронах, продутых насквозь, на вокзалах мне мерещилась, воображалась всепронизывающая ось. Эта тема нелепа, как трость, если где-то стучат костылями. Это детский наив пластилина, если рядом слоновая кость. Эта тема в сумятице каст, одиноко летя над кустами, оседает, как снег, между нами и становится твердой, как наст. Это мой примелькавшийся гость вперемежку с другими гостями в коридоре мерцает костями и не вешает шляпы на гвоздь. И, слетая, как с дерева лист, лист бумаги поет и отважен. Стих написан, отточен и всажен, словно гвоздь, пробивающий кисть. И, распнутая в каждом стихе, эта схема в другом воскресает, и смеющийся мальчик шагает, шляпку гвоздика сжав в кулаке. «Погружай нас в огонь или воду…»
Погружай нас в огонь или воду, деформируя плоскость листа, — мы своей не изменим природы и такого строения рта. Разбери и свинти наугад, вынимая деталь из детали, — мы останемся как и стояли, отклонившись немного назад. Даже если на десять кусков это тело разрезать сумеют, я уверен, что тоже сумею длинно выплюнуть черную кровь и срастись, как срастаются змеи, изогнувшись в дугу. И тогда снова выгнуться телом холодным: мы свободны, свободны, свободны. И свободными будем всегда. Из камчатской тетради На брюхе, как солнце, — участок оленя. И спины пробиты таким же ядром. А самый тяжелый, проткнутый ведром, накормит собак — и уснет на ступенях. Так, бросив под ноги пустой телескоп, пируют коряки в снегу у конторы, и, медленно плавая, узкие взоры, как длинные рыбы, уходят в сугроб. Черкни строганинки и свистни ножом… Наш дом примагничен к железной дороге. В одном направлении наши дороги, а ваши читаются как палиндром. Сюжетные стихи Проскользнув через створки манжет, козырнув независимым жестом, отзываясь условленным свистом, по бумаге запрыгал сюжет. Это провинциальный парад. Это град барабанит по жести. Все в порядке. Мы празднуем вместе целых десять линейных подряд. И, прощелкав газетный квадрат по длине разворота «Известий» и легко развернувшись на месте, хороводик влетает назад. Он вернется, никчемный сюжет, теоремой, как шпага, отвесной, телеграммой с одним неизвестным, где уже вместо «игрека» — «зет». |
