«Человек работает во сне…» Человек работает во сне, словно домна, цех или колун. Это ничего, что на спине он лежит и вроде бы уснул. Мозг его работает во сне, как страна работает весной. (Как страна в какой-нибудь стране, как магнитофон переносной.) Сквозь себя проходит, как сквозь лес, сам с собой выходит на таран. Как металлургический процесс и полифонический экран. Сон его на секторы разбит. Потому, наверно, и красив. Сколько в нем непройденных орбит, столько в нем обратных перспектив. Мозг его долбает сам себя. Постепенно строится, как мост. В сущности, как мост через себя. Потому — извилистый, как мозг. Мозг его работает, как скот. И глядит вокруг, как водопой. Никакой он не калейдоскоп, не аккумулятор никакой. Если проецирует во тьму собственные мысли про буфет — сразу погружается во тьму или же спускается в буфет. Одуревший от мифологем, человек уснет, как истукан. А мозг его, как будто автоген, все виденья режет пополам. А если накануне перебрал, водку пил с портвейном пополам — сразу натыкается на хлам, создает искусственный астрал. Там, где человека человек посылает взглядом в магазин. Кажется, там тыща человек, но, в сущности, он там всегда один. У природы есть немного тем, и она варьирует их тем, что она варьирует их тем, кто хотел бы заняться не тем. Пусть один работает на пне, а другой — за письменным столом. Но человек работает — во сне, интересном, как металлолом. Потому, что он не ЭВМ. Даже если служит в МВД. Вне систем, конструкций или схем все равно очнется на звезде, там, где я, свободный дзэн-буддист, не читавший Фрейда и Лилли, сплю, как величайший гуманист, на платформе станции Фили. «Идиотизм, доведенный до автоматизма…» Идиотизм, доведенный до автоматизма. Или последняя туча рассеянной бури. Автоматизм, доведенный до идиотизма, мальчик-зима, поутру накурившийся дури. Сколько еще в подсознанье активных завалов, тайной торпедой до первой бутылки подшитых. Как тебя тащит: от дзэна, битлов — до металла и от трегубовских дел и до правозащитных. Я-то надеялся все это вытравить разом в годы застоя, как грязный стакан протирают. Я-то боялся, что с третьим открывшимся глазом подзалетел, перебрал, прокололся, как фраер. Все примитивно вокруг под сиянием лунным. Всюду родимую Русь узнаю, и противно, думая думу, лететь мне по рельсам чугунным. Все примитивно. А надо еще примитивней. Просто вбивается гвоздь в озверевшую плаху. В пьяном пространстве прямая всего конструктивней. Чистит солдат асидолом законную бляху долго и нудно. А надо — еще примитивней. Русобородый товарищ, насквозь доминантный, бьет кучерявого в пах — почему рецессивный? Все гениальное просто. Но вот до меня-то не дотянулся. Подумай, ударь примитивней. И в «Восьмистишия» гения, в мертвую зону, можно проход прорубить при прочтенье активном. Каждый коан, предназначенный для вырубона, прост до предела. Но ленточный глист — примитивней… Дробь от деления — вечнозеленый остаток, мозг продувает навылет, как сверхпроводимость. Крен незаметен на палубах авиаматок, только куда откровенней простая судимость. Разница между «московским» очком [7] и обычным в том, что московское, как это мне ни противно, чем-то отмечено точным, сугубым и личным. И примитивным, вот именно, да, примитивным. Как Пуришкевич сказал, это видно по роже целой вселенной, в станине токарной зажатой. Я это знал до потопа и знать буду позже третьей войны мировой, и четвертой, и пятой. Ищешь глубокого смысла в глубокой дилемме. Жаждешь банальных решений, а не позитивных. С крыши кирпич по-другому решает проблемы — чисто, открыто, бессмысленно и примитивно. Кто-то хотел бы, как дерево, встать у дороги. Мне бы хотелось, как свиньи стоят у корыта, к числам простым прижиматься, простым и убогим, и примитивным, как кость в переломе открытом. |
