Прощайте, читатель, я к вам не прийду, а вы все ко мне прийдете»195.
В одном издании бывший личный секретарь Л.Н. Толстого утверждает, что к концу жизни Бондарев полностью отошел от царистских иллюзий и что он якобы на камне выбил фразу: "А виною всему царь".
Однако по совету своего друга, учителя П.В. Великанова, он соскоблил ее, из-за опасения, что власти могут тотчас снести памятник196. Зная характер Бондарева, можно допустить это, хотя думается, что в книге Е. Владимирова "антицаристский" момент подчеркнут из-за соображений цензуры. Обращаем внимание на блестящий народный язык, чрезвычайно близкий не только к языку Аввакума, что стало общим местом, но и к манифестам Пугачева. Сравним некоторые пассажи манифестов самозванца с "завещанием": "Заблудившие, изнурительные, в печали находящиеся…
Ныне я вас, во-первых, даже до по следка землями, водами, лесами, жительствами, травами, реками, рыбами, хлебами, законами, пашнями [жалую]; или: "Жалуем… нашим милосердием всех, находящихся прежде в крестьянстве и в подданстве помещиков… вольностию и свободою… не требуя рекрутских наборов, подушных и протчих денежных податей, владением землями, лесными, сенокосными угодьями и рыбными ловлями, и соляными озерами без покупки и без аброку и свобождаем всех прежде чинимых от злодеев дворян и градцких мздоимцов-судей крестьяном и всему народу налагаемых податей и отягощениев… По истреблении… злодеев-дворян всякой может возчувствовать тишину и спокойную жизнь, коя до века продолжатца будет"197.
Спустя несколько лет после смерти Бондарева в Сибирь был сослан писатель А.В.
Амфитеатров. Ему удалось посетить село Иудино, он познакомился с людьми, хорошо знавшими покойного философа, например, с Мартьяновым. Амфитеатров, так сказать, на месте определил влияние на толстовскую философию русского сектантства. В работе "Властители дум: Л.Н. Толстой" он писал: «Что касается народа, то русское религиозное самосознание в семидесятых годах, когда назрели первые разочарования крестьянскою реформою, всколыхнулись могучею и глубокою волною рационалистического радикализма, и не народу пришлось учиться у Толстого, а Толстому у народа. И мы, действительно, знаем, что Толстой был долгое время под влиянием Сютаева, что его волновала вера духоборов и что свою знаменитую теорию чернорабочего опрощения он целиком заимствовал у сектанта Бондарева – гениального минусинского мужика, которого книга – рукопись о труде – сыграла в жизни Толстого роль молниеносного откровения свыше. Штунда, сютаевщина, бондаревщина и т. д. – все эти течения, напоминающие утопический социализм древних еврейских анавитов, сами по себе были настолько резки и властны, что толстизм мог лишь пристроиться к ним, как мезонин или флигель, но не объединить и не поглотить их собою. Мужики-сектанты семидесятых годов настолько были потомками древних библейских nabi, пророков-социалистов, что, например, секта Бондарева, до сих пор существующая в Минусинском уезде и заполняющая собою богатейшее хлебное село Юдино, открыто иудействует: соблюдает субботу, главною религиозною книгою принимает Пятикнижие и, в особенности, Второзаконие, – словом, за исключением обрезания, бондаревцы – иудейского вероисповедания. Сам Бондарев из Тимофея переименовал себя в Давида, а перед смертью, кажется, серьезно уверовал в свое тождество с царем-псалмопевцем. На могиле его близ Юдина поставлены надгробницы с малограмотными, но сильными надписями – идейным завещанием покойного пророка. Величайший энтузиаст земледельческого труда и "утопический социалист", подобный пророку Амосу, Бондарев проклял в надписях этих всякое накопление богатств и всякую власть человеческую. Это был человек необыкновенной пророческой энергии и глубочайшей веры в себя»198.
Замечательные слова! Не отрицая влияния на Толстого сектантов, отметим и некоторые ошибки Амфитеатрова. "Завещание" Бондарева – страстный документ, но в нем все же меньше проклятий, чем призывов к труду. И главное – нет и не было никакой секты "бондаревцев", да и не могло быть по самой простой причине: иудинцы были на 100% иудаистами и, кстати, делали обрезание. Да и по библейской пословице: "Нет пророка в своем отечестве" – не особенно жаловали своего знаменитого земляка. Даже несмотря на все его благодеяния односельчанам: устройством орошения и грамотностью больше всего они были обязаны ему, но увы…
В своем селе Давид Абрамович был одинок, в некотором роде он был отщепенцем (таких французы называют "Les refractaires"). Есть горькое свидетельство современника о его одиночестве и душевном состоянии, написанное сочувственным пером, где муки Бондарева сравниваются с муками Тантала. Археолог К. Горощенко писал: «Вообразите положение старца, над которым уже закатывалось солнце жизни, заброшенного на край света и кричащего оттуда далекой толпе через головы непонимающих и чуждающихся его соседей, чтобы выслушали последнее слово его, и в ответ встречающего явное нежелание что-либо слышать! Ведь это настоящие муки Тантала.
Единственным, кажется, утешением для Бондарева были два или три письма к нему JI.H.
Толстого, которые он с детской радостью хотел показать мне, долго роясь в бумагах по разным местам, но я под влиянием какого-то особенного настроения постеснялся подслушать разговор двух таких чистых душ и попросил Бондарева не беспокоиться.
Но как бы ни дороги были для Бондарева эти письма, могли ли они рассеять для него то бессильное безысходное горе, под тяжестью которого он сходил в могилу! И чтобы только облегчить это горе, Бондарев решил жаловаться на современников потомству и жалобу эту написать, выбить на плитах своей могилы; эта работа, как выбиванье обширных, почти в два писаных листа надписей на очень твердых плитах песчаника и затем заботы об устройстве могильного места занимали собою последние годы Бондарева; в глубокой старости он, конечно, не мог сам не нарушать своего завещания, которое лет за двадцать до того он хотел было сделать своему сыну Даниилу: похоронить его на пашне, чтобы и над могилою его всегда возделывался хлеб: тяжело исчезать совсем.
И все же, несмотря на тягостные, прямо трагические страдания души, этот старец сохранил до конца жизни способность живо отдаваться впечатлению и доходить до полного увлечения, граничащего, но не переходящего в экстаз.
Особенно памятен мне вечер, проведенный с ним в доме местного богача, где мне довелось переночевать. После колебаний хозяйка дома согласилась с мужем на приглашение Бондарева "чай пить", т. е. в гости; а колебаться было почему: во всем доме была поразительная чистота и умеренная роскошь; столовая, где собралось несколько человек, прямо-таки сияла, освещенная большою висячей лампой; пол блестел, как зеркало; скатерть на столе ослепляла своей белизной и вся обстановка комнаты говорила тоном, почти аристократическим. И вот приходит сюда Бондарев; долго он обтирает сапоги от грязи в передней, дверь в которую из столовой была открыта, и лишь после приглашения хозяйки: "заходи, когда пришел", – окончил приведение сапог в порядок и вошел в комнату. Здесь он уже чувствовал себя совершенно свободно, решительно не обращая внимания на окружающую обстановку, и, сидя за чаем, который он пил непрерывисто, как бы исполняя неприятную обязанность, стал все с большим и большим увлечением отстаивать принцип работы своими руками и попутно громить тунеядцев, к числу которых должны были отнести себя и хозяева дома. С Бондаревым сперва спорили, но потом отступились, тем более, что он под конец очень повысил голос, и слушатели, чувствуя неловкость, предпочли дать Бондареву излить свою душу вволю: они, по-видимому, хорошо знали старика и хотя не обижались на него, но, понятно, избегали такого собеседника.
Доставалось от него, как я потом слышал, и всем остальным жителям села Иудинского, благодаря чему он почти не имел там доброжелателей»199.
Горощенко вторит и Белоконский, лично хорошо знавший сибирского мыслителя.
Белоконский высоко ставит интеллект земляков Бондарева – субботников и молокан: они несравненно выше обыкновенной крестьянской среды. Однако ни одного последователя у Бондарева не было. Отношение к нему было вполне "индифферентное":
