И он такой, каким его помнят. Длинноволосый, белый, хипповый, добрый и самоотверженный, как о нем рассказывали в школе. Люди идут сюда поклониться не только кинозвездам, но и Богу, не меньше. Поклониться Богу и отдать деньги Голливудскому музею восковых фигур.

История Христа — одно из могущественных магических предзнаменований, которое было неверно понято, подверглось гонениям и то, что он позволил убить себя гонителям назарейской веры, одно из самых мощных магических деяний в истории планеты. От всемогущества к вездесущности в один день. С Голгофского холма к холмам Рима, Рио и святая святых — Голливудским холмам. Шоу продолжается. Но не всем дано понять.

Естественная реакция на столь волнующий опыт — желание поскорее добраться до выпивки покрепче, поэтому я вываливаюсь под яркое голливудское солнце и, рискуя обгореть и получить солнечный удар, отправляюсь на поиски бара, ближайший из которых, похоже находится милях в тридцати отсюда (в Лос-Анджелесе отродясь не слышали о метро, да и такси тут попадаются крайне редко). Первый бар, в который я вхожу, по размерам не больше прихожей в какой-нибудь квартире, темный как угольная шахта, его освещают лишь подсвеченная жужжащая реклама «Бадвайзер» и переносной телевизор. В темноте мне удается разглядеть, что здесь, помимо меня, только двое посетителей, оба — Ангелы Ада, по габаритам напоминающие Арнольда Шварценеггера, они смотрят, как я вслепую пробираюсь к стойке, быстро пытаясь сообразить, какой же выпивки у них может не быть. Разумеется, к моему великому разочарованию, у них нет «Ньюкасл Браун», поэтому я ухожу. Быстро.

Когда, наконец, я устраиваюсь с «пинтой» слабого «лагера», которая, как это здесь принято, меньше, чем пинта в Британии (16 унций вместо 20), на половину состоит из пены и слишком холодное, чтобы можно было разобрать вкус, я обнаруживаю, что второй попавшийся мне на пути бар — для геев. Я понимаю это потому, что сидящий рядом со мной парень, худой итальянец, назвавшийся Джорджем, наклоняется и манит меня к себе указательным пальцем, неаппетитно дергающимся над маленьким волосатым кулачком. Я склоняю голову, чтобы расслышать, что он хочет сказать. Джордж улыбается, смотрит на меня и говорит, что я «должно быть европеец», потому что я такой красивый и… можно меня поцеловать?

Джордж не желает оставлять меня в покое, кажется, это один из тех унизительных моментов, когда мужчина понимает, какого приходится женщинам в подобных ситуациях.

Несмотря на мои протесты, высказываемые глубоким, «мужским» голосом, моему эго отчасти льстит то, как он повторяет «ты тааакой крааасивыый», но я поднимаюсь и пересаживаюсь поближе к женщинам. Как и следовало ожидать, они все потрясающе выглядят, что в Голливуде означает, что они не могут быть настоящими. И в самом деле, размер их обуви подтверждает, что все это трансвеститы или трансексуалы, с туфлями размером с корабль флота Ее Величества. Они танцуют под столь уместную песню здесь Джима Моррисона «L.A. Woman», доносящуюся из музыкального автомата, и это похоже на военоморские маневры НАТО. Они веселые, счастливые и расслабленные, но любовь, что «назвать себя не смеет» по-прежнему окутана тем, о чем немногие хотят говорить, тени в баре становятся длиннее, мрачнее, пересекают столы и ложатся на плечи люди людей, точно руки.

«Но мой секрет надежно скрыт. Никто не узнает моего имени!

О нет, я разгадаю его по твоим губам, когда засияет свет дня и мои губы прервут молчание».

«Никому не дано узнать имя его… мы умрем. Увы. Умрем».

Пуччини «Турандот»

Тайны, тайны, никем не разгаданные… В те дни, когда гомосексуализм был вне закона, из мужчин-гомосексуалов получались самые лучшие шпионы — потому что им приходилось скрывать свою тайную жизнь. Они были настолько скрытными, что даже их хозяева зачастую не подозревали об их тайной сексуальной жизни. По иронии судьбы, подобные сексуальные предпочтения считались слабостью для шпиона, но на деле, в этом была их сила. Скрытый подтекст, превосходная практика. В те времена, когда оккультные верования и практика были такими же тайными, писатели и художники становились лучшими передатчиками тайной истины.

Секреты «Тайной вечери» Леонардо Да Винчи, наверно, многочисленны. Великий ученый, художник и философ — я не подозревал об этом, пока я случайно не посетил выставку его рисунков и моделей, созданных по его чертежам, в галерее Хейуард в Лондоне, и тогда я понял, насколько гениален был этот человек. Первый человек, понявший природу инерции, звуковых и световых волн и, за столетия до англичанина Уильяма Харви, систему кровообращения. Помимо всего прочего, он был потрясающим математиком, инженером и архитектором, он работал в этом качестве на Людовико Сфорцо (Мавра), в том числе и в Египте. (И мавры, и египтяне, разумеется, были погружены в магию и, возможно, именно это оказало существенное влияние на его дальнейшую жизнь). В 1506 году он переехал из Флоренции в Милан, который в то время находился под властью Франции.

Четыре года спустя он стал Великим магистром французского Приората Сиона и в 1517 году переехал в Амбуаз, между Туром и Орлеаном, регион, пропитанный традициями катаров.

В то время как богатым американцам нравится думать о себе, как о людях утонченных, благовоспитанные европейцы, такие как мой знакомый гей-итальянец из бара Джордж, почитают себя Культурными. В Оперном театре Дороти Чандлер, банальном бетонном мавзолее, усеянном горделивыми, разукрашенными скульптурами фонтанами, какими любят себя украшать большие города, сталкиваются культуры.

Культура Старой Европы, преимущественно белая, встречается с гражданами Новой Европы, которые также преимущественно белые. Высшие общественные круги Америки сохраняют свои связи со старыми странами, в то время как вся остальная Америка вокруг них сливается с культурой Южной Америки и Азии. На улицах Лос-Анджелеса на каждое белое лицо приходится одно черное или латиноамериканское. В кондиционированном, дезодорированном воздухе Оперного театра редко встретишь не белое лицо.

Театр заполняют знаменитые и почти знаменитые, подвергшиеся пластической хирургии, носы, сверкающие зубные коронки, дорогие парики, щелканье каблуков от Гуччи и звенящие золотом запястья, и это только мужчины. Женщины, затянутые в корсеты от «Лоримар», — плечи шириной с небольшой японский автомобиль и тела, туго обтянутые загорелой, от круглогодичного благополучия, кожей. Нужно сказать, что хотя здесь, на этом шоу, возможно, присутствует гораздо больше денег, но гораздо меньше снобизма и высокомерия, чем на подобных мероприятиях в Англии. Когда я последний раз был в Королевской Опере в Лондоне, мне стало прямо-таки физически плохо. Персонажи со страниц газет, второстепенные знаменитости средних лет, Джереми Айзекс, Как-там-его, редактор «Обзервер», Тот парень, знаменитый актер, Кен Рассел, слоняющиеся туда-сюда в неподходящих к случаю спортивных костюмах, призванных в таких ситуациях демонстрировать «эксцентричность», и многочисленные жирные, уродливые члены парламента со своими, задирающими нос, еще более жирными и уродливыми женами.

Здесь, в Лос-Анджелесе, я рискнул покуситься на первое представление «Тоски» — как сказали бы в Лондоне — невыносимая оперная скука. Здание является олицетворением старомодного словечка — шикарный. Отрицая слова Рескина, что архитектура должна создаваться на все времена, Маринетти и итальянские футуристы со всей своей абсурдной претенциозностью, заявляли, что мы должны полностью порвать с прошлым, вся архитектура должна стать современной, и каждое новое поколение должно разрушать здания, чтобы построить свои собственные. Что за тупая мудацкая идея. Если посмотреть на Ла Скала в Милане, а потом на это сооружение, то становится ясно, что они не могли говорить это всерьез. Даже если они этого и не хотели, они все же были Художниками.

Всемирно прославленная голова Пласидо Доминго выглядывает из оркестровой ямы, где он сегодня дирижирует. Он похож на психованного «Тестяного человечка» с рекламы «Пислсбери». В конце концов, здесь, в Опере, они знают нечто, чего не желает признавать мир популярной музыки. А именно, — что смотреть на играющих музыкантов так же скучно, как смотреть на сохнущую картину. Для этого и существует Оркестровая Яма — место, скрывающее музыкантов. Спрятанный оркестр в недрах театра настраивается, раздраженно дергая струны и воспроизводя звук тысяч ногтей, царапающих по стекло. Затем тишина.